Потаенный свет

Мы подошли к какой-то комнате, которую тоже открыли пластиковой карточкой. Оттуда мы попали в коридор и по нему добрались до комнаты с секретным замком.

– Отвернись, – приказали мне.

– Не понял.

– Отвернись, говорю, от двери.

Код был набран, дверь отворилась, и меня повели по длинному полутемному коридору, по обе стороны которого располагались двери с небольшими квадратными окошками на высоте человеческого роста. Поначалу я решил, что это помещения для допросов. Но это были камеры. В некоторые я успевал мельком заглянуть. В одной заметил двух смуглых бородатых мужчин, вероятно, выходцев из Среднего Востока. В другой увидел низкорослого человека, стоящего у окна; его подбородок едва достигал подоконника. Волосы у него были светло-русые, но явно крашеные. Сантиметровая чернота у корней выдавала это. По фотографии в библиотечном компьютере я узнал Мусу Азиза.

Мы остановились у камеры № 29. Невидимая рука открыла дверь. Я услышал характерный щелчок: с меня снимали наручники, но ничего не почувствовал – ладони совершенно онемели. Чтобы восстановить кровообращение, я начал растирать белые, как мыльная пена, руки. Только на запястьях пролегла глубокая красная борозда. Я всегда считал, что надевать подозреваемому чересчур тугие наручники не следует. Так толкнуть задержанного, чтобы тот мордой пропахал заднее сиденье машины, тоже не обязательно. Делается это часто и всегда сходит с рук. Любители заниматься этим вырастают из балбесов, которые в школе издевались над маленькими.

В руках у меня покалывало. К голове приливала кровь. Темнело в глазах. В помраченном сознании слышался голос, зовущий к отмщению. Я с трудом подавил это чувство. Нужно знать, когда употребить силу. Фэбээровцы этого не знали.

Меня подтолкнули к камере. Я невольно напрягся. У меня не было ни малейшего желания входить внутрь. От резкого удара под левое колено нога у меня подогнулась. Сильный толчок в спину – и я влетел в камеру, вытянув вперед руки, чтобы не стукнуться о стену.

– Будь как дома, недоумок, – раздался голос.

Дверь захлопнулась. Я подошел к ней, заглянул в оконце и понял, что заключенные, которых я видел, смотрели на самих себя. С внутренней стороны оконце было зеркалом.

Я знал: тот, кто впихнул меня в камеру, снаружи наблюдает, чем я занимаюсь. Я кивнул, давая понять, что припомню ему это. А он, вероятно, ухмыляется.

В камере горел свет. Я отошел от двери и огляделся. На одной стене узкие откидные нары с тонким матрацем. На другой – раковина и унитаз. Больше ничего, если не считать железной коробки в верхнем углу с небольшим отверстием, в котором поблескивал объектив камеры. За заключенными велось постоянное наблюдение, даже когда тем приходилось пользоваться унитазом.

Сколько времени? Часов на руке не было. Их, вероятно, сняли вместе с наручниками. Запястья настолько онемели, что я не заметил хищения.

Прошел, видимо, час моего заключения. Я провел его, шагая взад-вперед по тесной камере и стараясь сдержать гнев. Подходя к углу, где была установлена камера, я показывал фигу. Каждый раз, без исключения. Потом я решил не изнурять себя и второй час провел, сидя на нарах и стараясь вести счет времени. Иногда поднимал кверху палец. Порой даже не глядя на железную коробку.

Для разнообразия начал вспоминать допросы, которые я проводил. На ум пришел случай, когда мы задержали одного отвратительного типа, подозреваемого в сбыте наркотиков. Рожа – страшнее атомной бомбы. Перед допросом привели его в камеру, а сами ненадолго отлучились, чтобы потрепать ему нервы. Едва мы ушли, он снял штаны, загнул ноги за шею и попытался повеситься на консоли с электрической лампочкой. Хорошо, кто-то зашел в камеру и вынул его из петли. Он заявил, что скорее покончит с собой, чем проведет под замком еще час. А пробыл-то он в камере всего минут двадцать, не более.

Я рассмеялся и вспомнил другой случай, не такой смешной. Привели для допроса свидетеля по делу о вооруженном ограблении. Было это в пятницу вечером. Будучи нелегальным эмигрантом, бедняга до смерти испугался, хотя от него требовалась лишь информация. Его ни в чем не подозревали, намеревались затем переправить обратно в Мексику. Выдворению из Штатов предшествуют обычно бесконечные телефонные звонки и заполнение всяческих бумаг. По ходу допроса следователя срочно вызвали на операцию в городе. Он велел мексиканцу ждать его, но не вернулся. Операция была долгой и сложной, и следователь забыл о свидетеле. В воскресенье утром другой сотрудник услышал шаги в помещении для допросов. Бедняга-свидетель не решился уйти, хотя дверь была не заперта. Даже по малой нужде не выходил – мочился в пустые пластиковые стаканчики из-под кофе, валявшиеся в мусорной корзине.

Воспоминание об этом случае повергло меня в уныние. Я лег на матрац, накрыл лицо пиджаком и притворился спящим, чтобы они не подумали, что я трушу. Но я не спал, и они это знали. Знакомая картина, не раз ее видел – только снаружи камеры.

Я попытался сосредоточиться и перебрал события дня: складываются ли они в общую картину? Чем я привлек внимание ФБР? Вряд ли бумагами Лоутона Кросса. Скорее всего я вызвал их подозрение тем, что интересуюсь публикациями о Мусе Азизе. Они, разумеется, допросили библиотекаршу или заглянули в компьютер, на котором я работал. Поправки к законодательству давали им право это делать.

Миновало, по моим представлениям, около четырех часов, когда дверь камеры почти бесшумно открылась и появился незнакомый человек. Я скинул пиджак с лица и спустил ноги с нар. В руках у мужчины были папка и стаканчик с кофе. За ним вошел агент, который следил за мной в библиотеке.

– Не вставайте, – произнес незнакомец.