Вепрь

— Ну, будет, будет. — Егерь оттолкнул его и, пошатываясь, встал. — Сергей, готовь самовар.

— Сам готовь, — отозвался я, заново раскурив потухшую сигарету.

— Сам так сам. — Гаврила Степанович не стал артачиться. — Но сначала — тост. Я гляжу, ты без нас уже начал. Это ничего. Мы тоже начали без тебя. Квиты. За тебя, парень. За то, что принял ты бой и очистил наши Пустыри от скверны. За то, что я сомневался в тебе. Наливай, Витюха.

Шофер забрал из моих рук пустую кружку и, взяв с полок еще две, забулькал где-то сзади.

— Все спалил, гоголь-моголь, или тетрадки мои хоть оставил? — справился егерь.

— Оставил, — буркнул я. — Где лежали, там и лежат.

— А что Настена тебе отставку дала, так не кручинься. Тяжело девке, сам пойми. — Голос егеря звучал уже из кабинета. — Ты принял мужское решение, и — баста.

Меня совершенно не удивило, что Обрубков находился в курсе всего, что произошло за время его отсутствия. Не удивило даже то, что он уже знает про отставку, хотя прошло всего часа три. Если в первую ночь моего приезда он знал о том, что я во сне бредил Нобелевской премией, отчего б ему не знать и то, что я не пошел на сделку с Паскевичем? Такая у него должность. Коронер на общественных началах. Человек, знающий все о жизни, любви и смерти.

— Вот! — Гаврила Степанович подошел ко мне с японским трофейным мечом, оставленным, как и "Зауэр", коллегами в его распоряжении. — Посвящаю тебя, Сергей. Этой шашкой косоглазый офицер харакири себе сделал. Самураи не сдаются. Ты — доказал.

— Мы пить будем, Степаныч, или как? — нетерпеливо пробасил Виктор.

Наполненные кружки вкупе с ломтями черного хлеба были розданы всем участникам церемонии. Через час мы уже раскладывали на три голоса песню "Ворон".

— За что тебя баба отшила? — спросил Виктор, наливая.

— Из другого класса она, — ответил я мрачно.

— Из параллельного, что ль?

— Мы щи лаптем хлебаем. — Я уронил голову на стол, куда она все равно стремилась. — А они — дочь известного академика. Не пара мы им. Они — аристократы, мы — разночинцы, понял?

— Воспрянь, Сергей, — одернул меня Обрубков. — Заливаешь.

— Кто это, разночинцы? — Шофер потряс меня за плечо, заинтригованный словом, которое, как видно, было им пропущено в ходе освоения программы средней школы.

— Мы. — Я собрал свои мысли и приосанился. — Были мы разночинцы, с руганью на устах нам довелось мочиться в самых святых местах. Стихотворение.

— Есенин, — удовлетворился Виктор в полной мере. — Жизненная штука. Ну что? Сотрем линию между городом и деревней?

— А кто против? — Я с трудом, но кружку поднял.