Заарин

Я же звезд, может, с неба и не хватал, но работал прилежно, соблюдал закон и чтил субботу. Отец, впрочем, вечно был мной недоволен, вечно ворчал, думаю, не без науськивания понятно кого…

Так мы и жили, покуда брату не исполнилось двадцать два года. Тогда он обещаниями, увещеваниями, не знаю, чем еще, принудил отца разделить пополам имение. Продав спешно и не слишком выгодно свою долю, он отбыл в столицу. С тех пор до нас доходили время от времени лишь слухи о нем. Говорили, что ведет он в столице жизнь праздную и разгульную, что окружен он блудницами и прихлебателями, что расточает он отцовское золото направо и налево. Много всякого говорили о нем, но не верил отец, не желал верить.

Позже мы узнали, что брат ввязался в какую-то аферу с подделкой векселей и, чудом избежав долговой тюрьмы, сумел все-таки расплатиться. Теперь же влачил он жизнь жалкую, перебивался случайными заработками, оставленный и презираемый всеми.

В тот год случился неурожай, и многие горожане в поисках пропитания бросали насиженные места и нанимались в деревни батраками часто за одну только жидкую похлебку утром и вечером. Был, как мы узнали, среди них и мой брат. В одном дне пути от родного дома он пас стадо свиней. Привередливый раньше в пище, теперь он дошел до того, что воровал у свиней их корм, за что, если попадался, был бит хозяином. Домой, как я понимаю, не возвращался он из гордыни, но, вдоволь хлебнув унижений, побоев и голода, однажды вернулся.

Меня не было в это время в усадьбе. Я находился со стадом овец, стрижкой которых занимался вместе с рабами. Так что дальнейшее знаю лишь с чужих слов.

Приближение брата моего к дому не осталось незамеченным. Отец, увидев его, вышел навстречу. Брат же мой, понурив голову, остановился в двух шагах от него.

— Отче… — начал он, но отец, не дав ему договорить, подбежал, пал ему на шею и целовал его.

Брат же мой сказал ему:

— Отче, я согрешил против неба и пред тобою и уже недостоин называться сыном твоим.

А отец сказал рабам своим:

— Принесите лучшую одежду, и оденьте его, и дайте перстень на руку его и обувь на ноги. И приведите откормленного теленка и заколите его. Станем есть и веселиться, ибо этот сын мой был мертв и ожил, пропадал и нашелся!

Приблизившись к дому, я услышал пение и ликование.

— Что это такое? — спросил я у одного из слуг.

— Брат твой пришел, — ответил слуга, — и отец твой заколол откормленного теленка, потому что принял его здоровым.

Сказать, что я был обижен — мало. Я был взбешен. Я подчинялся отцу во всем, я служил ему, как последний раб, но никогда он и жалкого козленка не давал мне, чтобы повеселиться с друзьями!

Я не вошел в дом. Я остался у входа.

Через некоторое время вышел отец. Он звал меня, он что-то говорил мне. Я не запомнил. В памяти зацепилась лишь одна его фраза: «…был мертв и ожил…» Лучше бы он не оживал мне на погибель!

Я не вошел в дом. Пир продолжался без меня. Да и нужен ли был отцу я — еще один раб среди многих? Ему нужен был мой брат, промотавший первую половину имения и явившийся за второй…

Я ушел на сеновал и попытался заснуть, но громкая музыка и пьяные крики отгоняли сон. Я лежал в темноте с открытыми глазами и ненавидел их обоих. Боже мой, как я их ненавидел!

После того как музыка и голоса смолкли, выждав еще не менее часа, я вошел в дом. На длинном столе с остатками пиршества я нашел горящую лампу, полную масла. Взяв ее, я вошел в нашу общую комнату. Мой брат спал на своей кровати со счастливой улыбкой на лице. Я поставил лампу в изголовье и вынул из-за пояса нож.