Ночное кино

Официантка покаянно склонилась ко мне:

– Chilote, местные, мы muy superticiosa насчет Кикави. Это на север. С час езды.

– Почему вы суеверны насчет Кикави?

– Туда приезжает человек.

– Какой человек?

Она расширила глаза, будто не знала, с чего тут и начать-то, а потом убежала.

– Вы, главное, на ночь глядя не ездите, – посоветовала она через плечо.

Бармен-голландец надоумил меня взять напрокат машину у его друга дальше по улице – тогда я попаду в Кикави до заката («до заката» было ключевым пунктом инструкций), и поэтому, не прошло и часа, я очутился за рулем зеленого внедорожника «судзуки-самурай» годов восьмидесятых и петлял по дороге без обочин, куда еле-еле втиснулись бы две машины разом. При мне был паспорт, все мои деньги, в долларах и чилийских песо, мобильник, перочинный ножик и компас Попкорна.

Я ехал, поглядывая на карту и компас, сообщавший, что двигаюсь я на северо-восток, и остров словно распадался вокруг меня. Покатые холмы, лошади галопируют по полям; я миновал беспризорную козью процессию и двух мальчишек, гнавших овцу. Перед глазами стоял брошенный номер в Unicornio Azul – он отпечатался в голове, как новенькая фотография с места преступления: на кровати расстегнутый армейский вещмешок, внутрь торопливо запихана одежда, во внутреннем кармане маршрут с «Экспедии», красная зубная щетка на краю раковины, тюбик «Колгейт тотал», не смятый моей рукой, и наконец, изгвазданное зеркало – последнее, что на памяти человеческой видело мой лик. Я вдруг занервничал: может, стоило оставить записку, сувенир для Сэм, маленькую подсказку – на всякий пожарный. Я отдал ей Септима, заверил Синтию, что уезжаю всего на несколько недель. Сэм знает: я вернусь.

И я вернусь.

Теперь «судзуки» карабкалась по холмам. Когда нам предстал особо крутой склон – дорожное покрытие давным-давно сдалось грязи и камням, – я включил полный привод и втопил педаль газа. На этом двигатель сдох. Я столкнул машину на обочину и зашагал пешком.

Словно по велению черной магии, мимо проехал мальчишка на грузовике, сдал назад, предложил подвезти. По-английски не говорил; по радио играл Род Стюарт. На окраине, по всей видимости, Кикави – на узенькой дороге в занозах темных домов, и все перекошены под уклон холма, будто судорожно уползают к океану у подножия, – мальчишка высадил меня и поехал дальше.

И впрямь уже темнело, и к тому же меня оплевывал мелкий дождик. Я свернул направо, на другую улицу, которая вывела меня в центр Кикави. Ничего особо зловещего – забегаловки рекламировали бесплатный интернет и пепси, перед продуктовой лавкой паслась могучая свинья. И однако в десять минут седьмого все витрины уже почернели, а на всех табличках в дверях значилось «CERRADO»[123]. Открыто было только некое кафе «Ромео», где за столиками горбились редкие посетители. Я добрался до пляжа, где в самом конце стояла хижина – кажется, бар; острая крыша горела огнями.

Я зашагал по песку, черному и жесткому, и волны наползали на берег слизняками. Я был один. Странно. Я промотал в голове последние сорок часов, от аэропорта Кеннеди в пять утра, почти двое суток назад, до сейчас: толпа вокруг постепенно редела, будто я забрел на вечеринку в самом разгаре, а теперь озираюсь и вижу, что остался из гостей последним.

Я добрался до хижины, задрал голову, прочел истертую ветрами вывеску над темной дверью и ахнул.

La Pincoya Negro. Черная русалка. Ровно эти слова были написаны над входом в подземный тоннель под «Гребнем». Если бы тогда вошел, попал бы сюда, что ли?

– Quiere barquito?[124]

Я обернулся. Поодаль, у воды, возле столба в песке, державшего на привязи трио побитых морем лодок, стоял щуплый старик. И больше ни души. Он зашагал ко мне, и я разглядел добродушную улыбку, лишенную пары-тройки зубов, забрызганные маслом закатанные штаны и клочья седых волос, обрывками морской хмари цеплявшиеся к загорелому скальпу.

Я развернул «Вэнити фэйр» и показал старику поляроидные снимки.

Он закивал, явно узнав церквушку, и сказал что-то непонятное – мне почудилось, «Buta Chauques. Isla Buta Chauques». А увидев скалу с дыркой, заулыбался: