Лучше всего ей становилось, когда свет выключали, а шум стихал, словно потерявшая силу буря. Раздавался крик, потом бормотание, что-то вспыхивало на краткий миг, и свет угасал. Темнота наступала не сразу. Свет задерживался в ее глазах, как тупая боль, как след яркой вспышки на сетчатке: первоначально ядовито-зеленый, он сменялся грязно-желтым, потом снова зеленел, постепенно тускнея, становясь коричневым, а затем и черным. Темнота дарила тепло. Теперь даже ночные огни вели себя более дружелюбно. Они мигали снаружи, проникая в палату через окно, сияли где-то далеко-далеко, в самой глубине ночи. Они мигали и внутри, уже как огоньки на аппаратуре: красные, и зеленые, и желтые. Даже шум становился безвредным, распадаясь на отдельные звуки, на всякие гудки-шмутки. Иногда за дверью палаты, далеко-далеко, раздавались стоны и крики, напоминавшие Мишель Дойс о боли, но темнота походила на большую пушистую ткань, которая вытирала грязный шум и выжимала его куда-то в реку, и он уносился прочь вместе с потоком. День не предназначался для пробуждения, а ночь – для сна. И сон, и бодрствование слились в одну долгую дремоту, и она уже не могла сказать наверняка, чем были образы и голоса в ее голове: приходили ли они из телевизора, или это были живые люди, которые входили в палату и выходили из нее, или они являлись из историй, которые она сама себе рассказывала. И вообще, так ли уж важно, откуда они взялись?
Но ночью ей было хорошо. Огни становились мягкими, звуки – приглушенными, а острые края предметов – округлыми. Мишель Дойс была бы счастлива, если бы ее жизнь всегда была такой и продолжалась бесконечно: сон и пробуждение, тепло и безопасность.
Из темноты вышли голоса. Они были частью ее сна. Во сне она шла по улице, а потом вернулась в какое-то помещение, и помещение это показалось ей знакомым. Она делала чай. Налила в чайник воды и принялась расставлять чашки и блюдца. За столом сидели медвежонок и собака с глазами-пуговками.
– Мишель, – произнес в темноте тихий голос. – Мишель Дойс.
В черной ночи показались две фигуры. Две темные фигуры, выделявшиеся на фоне общего мрака своей темнотой, и они двигались вокруг ее кровати.
– Мишель, – произнес другой голос прямо у нее над ухом. Он тоже шипел, тоже шептал, но более высоким тоном. Первый голос был мужским. Второй – женским.
– Это она?
Мишель Дойс не знала, открыты у нее глаза или закрыты, но она видела крошечный огонек, светлячка, плывущего в темноте, в ногах кровати. В его свете возникло призрачное лицо, мужское лицо. Она чувствовала: там, в темноте, что-то есть – боль, или гнев, или страх.
– Да, это она, – произнес голос. Снова женский.
Мишель Дойс открыла рот. Она хотела что-то сказать, но из горла ее вырвался только стон, да и тот быстро затих. Что-то мешало ему вырваться. Чернота стала еще чернее. Она не издавала ни единого звука. Она не могла издать ни звука. Сверху на нее навалилась какая-то тяжесть и чернота, и она чувствовала, как проваливается под этой тяжестью, погружается в сон, тоже становившийся темным, так что она опускалась на самое дно сна, истончалась, тонула…
Все изменилось. Зажглись огни – огни настолько болезненно-яркие, что напоминали какофонию резких звуков, и она ничего не видела и не слышала. Зажглись огни, и раздались крики, и она смогла крикнуть и вдохнуть воздух. Она находилась глубоко, глубоко под водой, а теперь ее вытащили и она лежала на берегу. Мишель Дойс все дышала и дышала. У нее не получалось. Она словно разучилась втягивать в себя воздух. Дыхание не срабатывало. Воздух не желал попадать в нее. Она запаниковала, замахала руками, закричала, заплакала. Она билась, как рыба, вытащенная из воды, и тонула в воздухе.
И тут она почувствовала на щеке руку, прохладную ладонь, и из слепящего света с ней заговорил голос. Она уловила дыхание на своем лице – сладкое, прохладное дыхание.
– Мишель, – позвал ее голос, такой нежный, такой близкий. – Мишель. Все хорошо. Все хорошо. Все позади.
Голос звучал так, словно рассказывал ей историю, успокаивал ее, убаюкивал. Она ощутила прохладное дыхание у себя на лице. Почувствовала, что снова может дышать, словно это прохладное дыхание входило в нее, проникало прямо в ее внутренности.
– Мишель, Мишель, – сказал голос.
Мишель Дойс открыла глаза. Свет настолько ослепил ее, что она не видела ничего, кроме синих и желтых точек, лопающихся в глазах. Постепенно, очень медленно, перед ней проступило лицо. Она услышала слова и почувствовала, как пальцы голоса, такие прохладные, медленно прикасаются к ее щеке. Она узнала это лицо. Женщина с темными глазами и чистым голосом.
– Вы, – произнесла Мишель Дойс.
– Да, – согласилась женщина, такая близкая, что Мишель уловила ее чистое дыхание. – Это я.
Глава 47
Карлссон взял Фриду под руку, удивив ее этим неожиданным желанием защитить.
ebooksa