Четыре сезона

Он удалился. Хотя это может показаться странным, но, предоставленный самому себе в совершенно незнакомой обстановке, я действительно приятно проводил время. Для начала, я всегда любил книги, а здесь было много интересных книг. Я медленно проходил вдоль полок, рассматривая книжные корешки, насколько это было возможно при таком слабом освещении, вытаскивал то одну, то другую, а потом остановился у узкого окна, над перекрестком на Второй авеню. Я стоял и смотрел через покрытое инеем стекло на огни светофора у перекрестка, переливающиеся от красного к зеленому, янтарному и снова к красному, и неожиданно почувствовал, как необычное чувство покоя постепенно наполняет меня. О да, я знаю, что вы скажете: какой глубокий смысл – глазеть на огни светофора и ощущать чувство покоя.

Вы правы, в этом нет никакого смысла. Но это чувство действительно было. Оно заставило меня впервые за многие годы подумать о зимних вечерах в Висконсине, на ферме, где я вырос. Я вспомнил, как лежал наверху, в недостроенной комнате, дивясь контрасту между свистящим январским ветром снаружи, гнавшим сухой, как песок, снег вдоль ограды, и теплом моего тела, укрытого двумя стегаными одеялами.

На полках стояли книги по юриспруденции с довольно странными названиями. Я запомнил одно из них: «Двадцать случаев расчленения и их последствия в свете английского законодательства». Другой книгой, привлекшей мое внимание, оказались «Случаи с домашними животными». Я открыл ее – это было учебное пособие по юридической практике (на этот раз речь шла об американском законе) в отношении специфических случаев с животными – от кошек, унаследовавших большую сумму денег, до оцелота, который порвал цепь и сильно ранил почтальона.

Я увидел также собрания Диккенса, Дефо и Троллопа и одиннадцать романов автора по имени Эдвард Грей Севиль. Их обложки были обтянуты красивой зеленой кожей, а издательская фирма называлась «Стэдхем и сын» – надпись была вытиснена золотыми буквами. Я никогда не слышал о Севиле и его издателях. Первый роман «Это были наши братья» издавался в 1911 году. Последний, «Нарушитель», в 1935-м.

Двумя полками ниже находился большой фолиант с инструкциями для любителей всякого рода конструкторов. Рядом стояла не меньших размеров книга с кадрами из знаменитых фильмов. Каждая картинка занимала целую страницу, на обороте которой можно было прочитать написанные белым стихом стихотворения, посвященные этим кадрам. Не очень-то удачная идея, но авторы стихов были неординарны: Роберт Фрост, Мариан Мур, Уильям Карлос Уильямс, Уоллас Стивенс, Луис Зуковски, Эрика Йонг. В середине книги я нашел стихотворение Алджернона Уильямса рядом со знаменитой фотографией Мэрилин Монро, где она стоит на решетке метрополитена, стараясь опустить вздувшуюся вверх юбку. Стихотворение называлось «Колокольный звон» и начиналось так:

Форма ее юбки, как мы сказали, напоминает колокол. Ее же ноги – его язык…

И в том же духе. Не совсем ужасное стихотворение, но далеко не лучшее из того, что написано Уильямсом.

Я имел право на подобное мнение, поскольку многое читал у Уильямса. Но, несмотря на это, не мог вспомнить этих строк о Мэрилин Монро (даже без фотографии понятно, что речь идет о ней, так как в конце Уильямс пишет: Мои ноги выстукивают мое имя:/Мэрилин, ma belle). Я искал это стихотворение позже и не мог найти, что ни о чем не говорит, конечно. Стихотворения не похожи на романы или узаконенные мнения, они больше напоминают сорванные ветром листья, и любой объемистый сборник, названный Полным собранием того-то или того-то, не является таковым. У стихотворений есть свойство теряться в каком-нибудь укромном месте, и в этом – часть их очарования и одна из причин того, что они сохраняются. Но…

Откуда-то появился Стивенс с новой порцией виски (к этому моменту я устроился в кресле с томиком Эзры Паунда в руках). На вкус оно было ничуть не хуже первого. Потягивая его, я увидел, что двое из присутствующих – Джордж Грегсон и Гарри Стайн (Гарри уже шесть лет как умер в ту ночь, когда Эмлин Маккэррон рассказал нам историю о методе дыхания) – покинули комнату через маленькую дверь, не более сорока двух дюймов высотой. Это была дверца, через которую Алиса попала в кроличью нору, если там вообще была какая-то дверца. Они оставили ее открытой, и вскоре после их необычного отбытия из библиотеки я услышал стук бильярдных шаров.

Подошел Стивенс и спросил, не хочу ли я еще виски. С чувством сожаления я отказался. Он кивнул: «Очень хорошо, сэр». Его лицо сохраняло неизменное выражение, но все же у меня появилось смутное ощущение, что я ему понравился.

Некоторое время спустя меня оторвал от книги его смех. Кто-то бросил пакетик с химическим порошком в огонь, и пламя стало разноцветным. Я снова подумал о своем детстве, но без тени ностальгического романтизма. Мне показалось, что необходимо подчеркнуть это, Бог знает почему. Я подумал о том времени, когда ребенком делал то же самое. Но в этом воспоминании не было места для грусти.

Я заметил, что все остальные сдвинули кресла в полукруг рядом с камином. Стивенс приготовил дымящееся блюдо превосходных сосисок. Гарри Стайн вернулся через «кроличью» дверь. Грегсон остался в бильярдной комнате, судя по звукам, тренируя удар.

После некоторого колебания я присоединился к ним. История, которую я услышал, была не слишком занимательна. Ее рассказал Норман Стет. Не хочу пересказывать эту историю, но для того, чтобы сделать вывод о ее достоинствах или недостатках, достаточно будет сказать, что речь в ней шла о человеке, который утонул в телефонной будке.

Когда Стет, которого уже тоже нет в живых в настоящий момент, завершил свое повествование, кто-то сказал:

– Вы должны были бы приберечь эту историю для Рождества, Норман.

Раздался смех, смысл которого я, конечно же, не понял. По крайней мере в тот вечер.

Тогда свой рассказ начал Уотерхауз. Такого Уотерхауза я не смог бы представить себе никогда, сколько бы ни пытался. Выпускник Йельского университета, член почетного общества «Фи-Бета-Капа», седовласый, одетый в тройку, глава столь крупной юридической фирмы – и этот самый Уотерхауз рассказывал историю про учительницу, которая застряла в туалете. Туалет располагался позади одной из классных комнат, где она преподавала. Как-то раз она застряла в одной из дырок, и так случилось, что в этот день туалет должны были увезти на выставку «Жизнь как она есть в Новой Англии» в Бостоне.

– Учительница не произнесла ни звука все время, пока туалет загружали на платформу грузовика, она оцепенела от отчаяния и ужаса, – сказал Уотерхауз. – И когда дверь туалета распахнулась на автостраде 128 в Сомервилле, в самый разгар часа пик…

Впрочем, оставим эту историю и все другие, которые могли бы последовать за ней. Это не мои сегодняшние истории. Стивенс достал откуда-то бутылку бренди, настолько хорошего, что в это трудно было поверить. Иохансен поднял тост, который мог бы произнести любой из нас: «За сам рассказ, а не за того, кто его рассказывает».

Мы выпили за это.

Чуть позднее собравшиеся стали расходиться. Было не слишком поздно, по крайней мере еще не полночь, но, когда вам шестой десяток, поздно наступает все раньше и раньше. Я увидел Уотерхауза, надевающего пальто с помощью Стивенса, и решил, что мне тоже пора уходить. Мне показалось странным, что Уотерхауз может удалиться, не сказав мне хотя бы одного слова на прощание (и было похоже, что именно так он и поступит; ведь если бы я возвратился из библиотеки, где ставил взятую мною книгу на место, сорока секундами позже, он бы уже ушел), хотя это было бы не более странным, чем многое другое, что я увидел за этот вечер.