Четыре сезона

– Шантаж, – пояснил Дюссандер. – Разве не так это называется в сериалах типа «Менникс», «Барнаби Джонс» и прочих? Вымогательство. Если ты…

Тодд расхохотался – искренне, заливисто. Он мотал головой, не в силах остановиться, и буквально давился от хохота.

– Значит, не шантаж, – произнес Дюссандер и вдруг весь съежился и стал похож на затравленного зверька. Он сделал большой глоток и поморщился. – Вижу, речь не о… деньгах. Судя по смеху, тебе от меня нужно что-то другое. Что же? Зачем ты пришел и лишил старика покоя? Возможно, когда-то я действительно был нацистом. И даже гестаповцем. И что с того? Сейчас я старик, у которого даже кишечник отказывается работать без свечей. Что тебе от меня нужно?

Тодд наконец успокоился и, устремив на Дюссандера взгляд, ответил с неподдельной искренностью:

– Я просто хочу… чтобы вы рассказали. Вот и все! Честно!

– Рассказал о чем? – озадаченно переспросил Дюссандер, окончательно сбитый с толку.

Тодд подался вперед и уперся загорелыми локтями в колени.

– Ну как же?! Про расстрельные команды. Про газовые камеры. Про печи. Как узники рыли себе могилы, а после расстрела в них падали. – Он облизнул пересохшие губы. – Про допросы, эксперименты. Про все! Про все эти ужасы!

Дюссандер смотрел на мальчика с каким-то отстраненным любопытством, так ветеринар разглядывает кошку, родившую целый выводок двухголовых котят.

– Да ты чудовище! – тихо произнес он.

Тодд усмехнулся:

– Судя по книгам, которые я читал, готовя реферат, чудовище – это вы, а не я, мистер Дюссандер. Это вы их посылали в печи, а не я. До вашего появления в Патэне там ежедневно погибали две тысячи человек, а после – три тысячи. А перед са-

мым приходом русских цифра возросла до трех с половиной тысяч. Сам Гиммлер оценил ваш профессионализм и даже наградил медалью. И после этого вы называете чудовищем меня! Ничего себе!

– Это все грязная ложь, придуманная американцами! – возмутился задетый за живое Дюссандер. Он порывисто поставил стаканчик на стол, расплескав виски на стол. – Это не я все придумал и устроил. Мне отдавали приказы, а я их выполнял.

Улыбка Тодда стала еще шире и теперь походила на сардоническую ухмылку.

– Уж я-то знаю, как американцы умеют все извращать, – пробормотал Дюссандер. – Но по сравнению с вашими политиками доктор Геббельс – сущий ребенок, мирно листающий книжки с картинками в детском саду. Они рассуждают о морали, а сами заживо сжигают напалмом плачущих детей и кричащих старух. Тех, кто отказывается воевать, называют трусами. За неповиновение приказу их судят или делают изгоями. Демонстрантов, протестующих против этой авантюры, избивают дубинками средь бела дня. Солдат, убивавших мирных жителей, награждает сам президент, а тех, кто возвращается домой, обагрив руки кровью детей и стерев с лица земли больницы, встречают с почестями. В их честь устраивают торжественные приемы, их делают почетными гражданами, им вручают бесплатные билеты на стадионы. – Старик с сарказмом поднял стаканчик, будто произносил тост. – И только те, кто проиграл войну, называются военными преступниками, а вся их вина в том, что они выполняли приказы. – Он сделал глоток и закашлялся так сильно, что побагровел.

Пока он произносил этот монолог Тодд со скучающим видом озирался по сторонам, как всегда делал, когда родители обсуждали последние новости, рассказанные по телевизору Уолтером Кронкайтом – «стариной», как его называл отец. Тодда совершенно не интересовали ни взгляды Дюссандера, ни его акции. Сам-то он считал, что люди придумали политику, чтобы развязать себе руки. Вроде того, как поступил он, когда в прошлом году захотел потрогать кое-что у Шарон Аккерман под платьем. Та, понятно, возмутилась, но по всему было видно, что ей самой этого хотелось. Он сказал, что, когда вырастет, собирает-

ся стать доктором, и она ему разрешила. Вот это и есть политика. Теперь же он хотел услышать, как немецкие врачи заставляли женщин совокупляться с собаками, как засовывали близнецов в холодильник, чтобы узнать, умрут они одновременно или кто-то проживет дольше. Как они лечили электрошоком и оперировали без анестезии, как немецкие солдаты насиловали всех понравившихся им женщин. А все остальное – пустая болтовня ради оправдания после проигрыша.

– Если бы я не выполнял приказов, меня бы самого убили, – продолжал Дюссандер, тяжело дыша и раскачиваясь в скрипучем кресле, разнося запах спиртного. – Русский фронт-то никуда не делся, nicht wahr![8] Понятно, что у наших вождей поехала крыша, но разве можно вразумить сумасшедших? Особенно когда самому главному невероятно везет? Он чудом избежал смерти во время блестяще разработанного покушения. А заговорщиков удавили рояльной струной, причем удавили медленно. Их мучения и агонию даже засняли на пленку и показывали элите для профилактики.

– Да! Вот это круто! – восхитился Тодд. – А вы видели этот фильм?