Дядя Эдди поднял бровь.
– Это очень трудно.
– Она говорит, все уже договорено, – сказала Лин, засовывая клецку в рот.
– Ну, что ж, тогда очень хорошо, что ты помогаешь ей освоиться. Когда я только оказался в этой стране, я ровным счетом ничего не знал. В том числе и ни слова по-английски.
Дядя полез в бумажник и нашел в нем выцветшую фотографию: на ней ему было восемнадцать – лицо очень серьезное, длинные волосы заплетены в традиционную косу.
– Я когда-нибудь показывал тебе ее?
Из уважения Лин покачала головой, хотя на самом деле видела картинку, мягко говоря, не однажды.
– Вот, – продолжал дядя Эдди, – мне тогда было как раз примерно столько, сколько сейчас тебе. Я собирался пробыть тут года два, не больше, только чтобы заработать денег для своей семьи дома, в Китае. Но потом они приняли новые законы и еще другие: если бы я покинул тогда Америку, я бы уже никогда не смог въехать назад. Так что я остался. Китайцев тут было мало, опера шла плохо. Много лет я работал на кузена у него в ресторане, – он вернул фотографию в бумажник. – А мать с отцом я так никогда больше и не увидел.
У Лин напрягся весь живот при мысли, что можно вот так взять и потерять родителей. Может быть, мама с папой ее и слишком опекают, но они – ее родители, и она не могла себе представить жизни без них. Рядом с фотографией в дядином бумажнике лежал вид на жительство, который всем китайцам полагалось носить с собой. Без этой бумажки тебя могли посадить в тюрьму или даже депортировать. Лин родилась здесь, в Чайнатауне, и считалась полноправной гражданкой страны. Но по закону о высылке у ее отца, например, такого статуса никогда не будет. А мама в тот миг, когда вышла замуж за «азиатского иностранца», сразу же потеряла все шансы на американское гражданство. Лин всегда жила в страхе, что какая-нибудь пустяковая ошибка может стоить им всего, что ее в любой момент могут лишить родителей, как дядя в свое время лишился своих.
– Когда твоя подруга приедет, ее станут допрашивать, – сказал дядя, берясь за следующую клецку. – На Ангельском острове. Мне, помнится, задали чуть ли не шесть сотен вопросов.
– Шесть…
– О, да. Они несколько дней пытались меня сломать. Кто живет в четвертом доме на твоей улице в деревне? Ты умеешь пользоваться утюгом? Ты рабочий? Ты куришь опиум? А еще медицинские освидетельствования.
Дядя вытер пальцы и покачал головой с выражением отвращения на лице.
– А зачем были нужны все эти вопросы, дядя?
– Они надеялись доказать, что я фальшивка и купил себе Америку с подложными документами. Хотели найти предлог не пускать меня в страну, – дядина улыбка была торжествующей и самую чуточку бунтарской. – Но вот он я, тут.
Лин выудила из корзинки еще клецку и как следует вдохнула пыльный, уютный запах оперы. По большей части театр сейчас работал в Боуэри, но по случаю Нового года они использовали и старое здание оперы на Дойерс-стрит. Дядя уже которую неделю таскал из подвала и чистил разнообразный реквизит. Плоские декорации для театра теней стояли прислоненные к вешалкам с костюмами и целым рядам масок.
– Какая опера у тебя будет на Новый год?
– «Царственная супруга Императора обретает вечное счастье в раю».
– Не знаю такой.
– Ее тут не ставили лет, ох, наверное, пятьдесят или около того. История о любви. И о призраках.