Дверь приоткрылась, на пороге возникла Римма. Вот уж кого ему меньше всего хотелось видеть сейчас, когда мысли о смерти, своей никчемности и греховности сделали его совсем уж беспомощным.
– Не спишь? Встал уже? – спросила сестра, заглядывая ему в лицо.
Почему в ее голосе, хочет она того или нет, постоянно звучат командирские нотки? Почему его так и тянет оправдаться перед ней?
– Да, давно уже, – промямлил он.
Сестра моргнула и отвернулась.
– Скоро завтракать будем, там почти все готово, – сообщила она.
Роберт Ринатович не отвечал, ждал, что она еще скажет. Ведь Римма пришла не за тем, чтобы говорить об очевидном.
– Послушай! – Она отошла к окну, повернулась к брату спиной. Раздвинула шторы, поправила легкие тюлевые занавески. Теперь он не мог видеть лица Риммы, но по голосу понял, что сестра озадачена. Вернее, даже смущена. Небывалое дело. – Как ты думаешь, нам точно стоит идти?
– Я думаю?! – Роберт Ринатович едва не поперхнулся от удивления. – С каких пор тебе интересно чужое мнение? Ты что, в самом деле спрашиваешь моего совета?
Римма опять повернулась к нему, скрестила руки на груди. «Сейчас она меня уволит!» – подумал Роберт Ринатович и с трудом подавил неуместный смешок.
– Прекрати делать из меня монстра и давить на жалость. Не надоело еще в этом образе? Как будто я никогда ничего у тебя не спрашивала!
Губы сестры с годами истончились настолько, что сделались почти незаметными на широкоскулом, полном лице. У нее доставало вкуса не красить их алой или оранжевой помадой – Роберт Ринатович всегда считал, что на пожилых женщинах эти тона смотрятся уродливо. К помощи пластических хирургов Римма тоже не прибегала, и дело тут было не в гордости и не в желании заставить всех принять ее такой, какой создала природа. Просто сестра до ужаса боялась любого медицинского вмешательства. Вид шприца способен был довести Римму до истерики. Она даже горло педиатру в детстве показывала после долгих уговоров.
Сейчас Римма сверлила брата сердитым взглядом, и ее бледное, безгубое лицо было злым и напряженным. Однако за гневом и раздражением так явственно читался страх, который ей было все труднее сдерживать, что Роберту стало почти жаль сестру.
– Конечно, надо, Муся, – сказал он, машинально назвав Римму Ринатовну детским прозвищем. – Давно пора было сходить.
Мусей или Римусей маленькую дочку называла мама. За последние лет сорок или даже пятьдесят никто не обращался к ней так, но сестра, видимо, была настолько погружена в себя, что не заметила этого. А если и заметила, то никак не отреагировала.
Услышав слова брата, она как-то сразу сникла и посмотрела на него кротким, скорбным взглядом, который совершенно не шел к ее мясистому, крупному лицу. Обреченность – вот что читалось в этом взгляде.
Роберт Ринатович протянул было руку к сестре, желая успокоить, но Римма повела плечом и быстро вышла из комнаты.
Глава восьмая. Девятое января. День. Римма
Когда Роберт утром назвал ее Мусей, она чуть не заплакала. Хотя, как ей казалось, давно уже была не способна на это. Видимо, сказывалось постоянное нервное напряжение плюс бессонница. Она не могла заснуть уже две ночи подряд, и днем подремать тоже не удавалось.
В детстве у соседки по дому, Эльвиры, была красивая кукла. С мягкими, похожими на человеческие волосами и молочно-розовой кожей, гладкой и словно бы даже теплой на ощупь. Кукла была одета в длинное нарядное платье, золотистые локоны украшены кокетливым синим бантом.