Обман

– Вы серьезно? А я-то думала, вы были хорошим мальчиком. – Я вытираю губы.

– Я был подростком. А у подростков мозги не на месте.

– Это правда.

Я слушаю Ричарда и закидываю руки за голову. Я сама постоянно воровала бухло. И для этого мне даже не нужна была темнота. Помню, я надевала обычные штаны, а поверх них – свободные, на несколько размеров больше, и стягивала их в талии старым кожаным ремнем. Я засовывала бутылки в карманы нижних штанов, и огромные верхние джинсы скрывали все выпуклости. А кассир обычно выставлял меня вон, потому что я была совсем малявкой, и никогда не замечал, что я уже успела кое-что с собой прихватить.

– Мы набрали бухла в винном магазине, а потом отправились за сигаретами и содовой. Думали, нас ни за что не поймают. Везде были пожары, и копы просто не успевали со всем справиться. Но нас все-таки взяли за задницу. Не повезло. Всех повязали. И меня, и Джесса, и остальных парней. Нас засунули в полицейский фургон и повезли в участок. Помню, нам было очень страшно. Пока ехали, все молчали. Не сказали друг другу ни слова.

В участке было полно народу. В основном подростки, как и мы. Все стояли в очереди, и у всех брали отпечатки пальцев и фотографировали. Помню, руки у меня так сильно потели, что им пришлось несколько раз макать мои пальцы в чернила, чтобы получились нормальные отпечатки. У меня тогда не было водительских прав, и ни у кого из нас не было вообще никакого удостоверения личности. И потому что в участке просто яблоку негде было упасть – так много они воришек насобирали по всему городу, – копы просто спрашивали, как нас зовут, и им приходилось верить нам на слово. Я, конечно, не назвал свое настоящее имя. Я читал в то время «Американца», ну и сказал, что меня зовут Генри Джеймс. Они откатали мне пальцы и записали как Генри Джеймса.

– И даже не проверили? Не может быть, чтобы вам удалось такое провернуть. – Я допиваю последний глоток виски.

– Нет, ничего они не проверили. Говорю же, в участке была целая толпа подростков, потому что все в ту ночь решили чем-нибудь поживиться. Это был хаос. Нас с Джессом посадили в одну камеру, и там было так много людей и очень жарко. А потом копы начали бросать туда еще и черных, и желтых, и стало вообще как в аду.

– Черных и желтых? Сейчас мы больше не употребляем эти слова. Но продолжайте.

– А тогда употребляли. Время было расистское. И вот что в этой истории самое безумное. Копы-ирландцы были такими страшными расистами, что, когда камеры совсем переполнились, они стали выпускать белых ребят. Входили за решетку со своими дубинками, оттесняли черных и азиатов в сторону, а белых хватали за воротник, вышвыривали наружу и велели убираться ко всем чертям. Так что сидеть остались только черные и азиаты. А нас отпустили. Меня и Джесса.

– Отпустили домой? Просто разрешили выйти из участка, и… все? И штраф не заставили заплатить? Неужели вообще ничего?

– Нет. Никаких штрафов. Как будто ничего и не было. Только что мы с Джессом толкались в камере, и вдруг снова очутились на улице. Мы пошли домой пешком, потому что метро не работало. Было ужас как жарко. В воздухе стоял дым, и дышалось с трудом. Сначала мы неслись со всех ног как угорелые, а потом чуть-чуть замедлились, посмотреть, что происходит вокруг. А вокруг был полный бардак. Машины перевернуты, окна в домах разбиты, повсюду стекло. Дома горели. А люди стояли на улицах как завороженные, вертели головами и не знали, что делать. Воняло страшно. И только слышно было, как трещит огонь.

– Я помню, что видела кадры документальной съемки семьдесят седьмого, но и представить себе не могла, как все было на самом деле. В две тысячи третьем тоже отключали электричество из-за аварии, и я была здесь, но ничего похожего на то, о чем вы рассказываете, не происходило. – Я кладу ноги на стол и почти ложусь в кресле.

– Говорю же, время было безумное. В ту ночь Джесс проводил меня до дома, и мы пообещали друг другу никогда и никому не говорить, что нас арестовали. Джессу было уже больше восемнадцати, так что для него это могло кончиться очень плохо, если бы кто-нибудь узнал. Он сказал, что назвался Джимом Моррисоном.

– И это больше никогда не всплывало? То, что вы однажды подверглись аресту.

– Конечно, всплывало. Потому что отпечатки есть отпечатки, их никуда не денешь. Так что, когда меня посадили по-настоящему, я уже был в их системе. Но они не знали моего настоящего имени. Я попал в тюрьму всего через два года после того случая, но удостоверения личности у меня все еще не было. И семьи тоже. И никто не мог за меня поручиться, то есть, я думаю, с именем и фамилией у них возникла проблемка. После того дня, как я назвал себя Генри Джеймсом, мне стало нравиться это имя, и иногда я даже так представлялся незнакомым людям.

– Как будто надевали другую личность, да? – Иногда у меня тоже возникает желание сменить личность. Спрятаться за чем-то более устойчивым, чем моя профессиональная репутация.

– Да, что-то типа того. Может, я хотел стать кем-то другим, потому что, когда видел свою реальную жизнь, мне казалось, что не очень-то хорошо быть мной.

– И когда вы снова стали называть себя Ричардом?

– Наверное, я опять начал думать о себе как о Ричарде в тюрьме. Но там никто не зовет тебя по имени, так что это было только у меня в голове. А когда я вышел и оказался в «доме на полдороге», вот тогда все и стали звать меня Ричардом.