Обман

– На чем я остановился? – спрашивает Ричард и как ни в чем не бывало достает бутылки и ставит их обратно на стол. Видимо, он не понимает, что нас чуть не поймали. Или ему все равно.

– «Шей стэдиум», тысяча девятьсот семидесятый. – Я никак не могу отдышаться.

– Да, «Шей». Фрэнсис начала там работать после того, как «Метс» выиграли Мировую серию. Ей больше не нужно было убираться в чужих домах, и у нее завелись кое-какие деньги, но счастливее она от этого не стала. Она сидела на кухне на своем желтом стуле и пила всю ночь и все так же заставляла меня чуть ли не вылизывать все языком. Наверное, ей было плохо. Пока я все чистил, она плакала и говорила мне, что никто ее не ценит и что она всегда что-нибудь для кого-нибудь делает, но никто ничего не делает для нее.

Кажется, она очень плохо спала. У нее сильно болела голова, и, когда случались эти приступы, она заставляла меня выключать везде свет и задергивать занавески. Говорила, чтобы я заткнулся и молчал и принес ей льда. А потом она ложилась на диван, клала ноги на спинку и стонала. Когда мимо проходил поезд, у нее делалось такое лицо, будто она умирает. Я помню, что очень хотел ей помочь, но боялся даже подойти.

– Значит, у нее были приступы мигрени? У меня тоже. Вы боялись, что она взбесится, если вы к ней подойдете?

– Я не мог угадать, как она отреагирует. Даже когда у нее болела голова, она могла наорать на меня и избить. А иногда говорила, что я – единственный человек на свете, который ей дорог. Это сбивало меня с толку. Я был слишком маленький и ничего не понимал. И поэтому все это сильно меня пугало. Когда она бывала хорошей и доброй, я очень радовался и надеялся, что теперь так и будет. Но потом она опять менялась. Типа… сегодня она любит меня и нуждается во мне, а завтра уже ненавидит и кричит, что я сломал ей жизнь.

– Ричард, тогда вы в самом деле были совсем еще маленьким. Вы и не смогли бы ее понять, как бы ни старались. – От жалости к нему у меня разрывается сердце. В глазах так и стоит картинка: маленький мальчик в рваных штанах и грязной футболке, со шваброй в руках, смотрит на свою больную мать, а мимо проезжает поезд метро. И мне больше всего на свете хочется как-то запрыгнуть в эту картинку и защитить малыша.

– Да. Я помню это чувство, когда не знаешь, как повернуться, что сказать, что будет правильно, а что нет, какой она станет через минуту. И… был один день. Очень плохой день. Суббота или воскресенье. «Метс» играли днем. Фрэнсис не спала всю ночь и мне тоже не давала, опять заставляла драить квартиру, снова и снова. Закончил – начинай сначала. И она опять пила и плакала. Но даже когда она напивалась или ей было плохо, она никогда не выходила на люди, не приведя себя в порядок. И в дом никого не пускала, если не была к этому готова. И вот в тот день она отправилась на работу. Накрашенная, в чистой форме. И выглядела настоящей красоткой.

День был солнечный, и мы с друзьями из нашего района пошли гулять. Бесились, играли. Фрэнсис всегда велела мне быть дома к тому времени, как она вернется со стадиона. Говорила, что не желает беспокоиться и думать, где я шляюсь, и что ей не хочется обременять соседей и просить их за мной присматривать. Я помню, что в тот день нам было очень весело. Часов ни у кого не было, и мы определяли время по солнцу. На самом деле никто не знал, как это делать, но Джесс, один парень из нашей компании, все говорил, что сейчас полдень, поэтому домой еще не пора. Джесс был постарше нас, и мы ему верили. И вот полдень, как выяснилось, длился уже несколько часов. Мы распрощались и разошлись по домам.

Я слушаю Ричарда и как наяву вижу сцены из фильмов «Площадка», «Бронксская история» и «Дневники баскетболиста». Сцены, где чумазые мальчишки играют на улице. Я снова представлю себе Ричарда в грязной футболке, как он вместе с другими бегает по пыльной площадке, как они перебрасываются большими серебряными колпаками от колес вместо фрисби.

– Еще только подойдя к парадной двери, я увидел, что Фрэнсис уже сидит на своем желтом стуле. Я попросил прощения за то, что опоздал. Она курила, а в окне было солнце, и дым в лучах казался огненным, и я тогда подумал, что она похожа на дракона. Она сказала, что на «Шей» сегодня был особенный день. И если я переоденусь и умоюсь, то она кое-что мне покажет. Я пошел к себе в комнату, сделал, как она мне велела, умылся и переоделся в чистое. Я не слышал, как она вошла – как раз натягивал шорты. Оглянулся – а она стоит в дверях.

Голос Ричарда звучит словно издалека. Он больше не смотрит в мою сторону. Его глаза снова прикованы к рабочим, лазающим по лесам. И он потирает большие пальцы.

– Она вошла ко мне с большой бейсбольной битой в руках. B тот день на стадионе раздавали биты, и она протянула ее мне. Но когда я дотронулся до кончика, она вдруг занесла ее над головой и размахнулась. Не как бейсболист. Просто подняла ее очень высоко и обрушила на меня, как будто гвоздь хотела забить. Я попытался прикрыть голову и увернуться, но она завизжала, чтобы я стоял прямо, как мужик. Если я разочаровал ее, как все мужики, то должен получить свое и терпеть боль, как мужик. Она замахивалась битой, снова и снова, и била меня. Потом наконец устала, упала на пол и разрыдалась. В комнате был настоящий хаос, повсюду валялись вещи – Фрэнсис все разнесла – и она сказала: посмотри, что ты заставил меня сделать. Обе моих руки были сломаны.

Я не могу ничего с собой поделать – ахаю, и закрываю лицо руками, и стараюсь незаметно сморгнуть набежавшие слезы, чтобы Ричард их не заметил. У него были переломаны руки; вот почему он не может как следует согнуть левую и она торчит под странным углом. Он поворачивается ко мне и заканчивает историю:

– Она увидела это и поняла, что мне нужна медицинская помощь. И отправилась к себе в спальню, чтобы сменить одежду и поправить макияж. А я попробовал надеть рубашку, хотя мне было очень больно двигать руками. Но на мне были шорты, и я сумел обуть туфли, на которых не было шнурков. Она вернулась за мной, прикрыла своим шарфом мои плечи и отвела к доктору. Он жил не очень далеко, вниз по нашей улице.

В те дни в каждом районе обязательно был такой врач – к нему всегда обращались, если ребенок падал, например, и что-нибудь ломал или подворачивал ногу, в общем, все такое. Я не знаю, платили им или нет. Рентгена мне не делали и гипс тоже не накладывали, потому что в больницу мы не пошли. Тот доктор сделал мне шины из деревяшек, которые обмотал ватой и бинтами. Потом согнул мои руки в локтях и продел их в перевязи. Уже наступил вечер, мы шли домой, и она говорила, что я не должен никому рассказывать, потому что если кто-то узнает – все узнают, – какой я на самом деле плохой, меня точно увезут от нее и запрут в каком-нибудь приюте.

– Ричард, вы никогда не были плохим! Вы ни в чем не виноваты! – Я вытираю слезы и лезу за носовым платком. – Ваша мать… никогда нельзя делать такое с ребенком. – Я больше не могу скрывать слезы, Ричард видит, что я плачу, и краснеет. Я знаю, каково это – когда тебя бьют и ты веришь в то единственное, во что в состоянии поверить: во всем виновата ты сама. Ты навлекла это на себя. Господи, как мне это знакомо! – Она была больна, Ричард. Вы не могли ее остановить.

– Да, я знаю. Очень больна. – Он отворачивается к окну, и я понимаю, что он закончил. Через некоторое время Ричард вздыхает и кладет руки на колени.

– Разве теперь не ваша очередь говорить? – Он закончил со своей историей и сейчас пытается как бы оттолкнуть от себя эмоции, переложить их на меня, избавиться от бремени.

– Наверное… наверное, да. Но мне трудно сосредоточиться на себе после того, что вы только что мне рассказали. Поверить не могу, что ваше детство было таким ужасным. – Рассказать ему о себе? О Лукасе? Признаться, что я лучше, чем кто-либо, понимаю, что он чувствовал?