Харизма

Эви сдувает волосы со лба.

– Ладно, тогда я зайду к тебе завтра в восемь и мы отправимся на вечеринку к Дрю.

Ремешок сумки соскакивает с моего плеча.

– Возможно, мне нужно будет остаться с Сэмми, если у мамы будет встреча с клиентами.

– В субботу вечером? – она тыкает мне под ключицу своим недавно наманикюренным ногтем. – Не используй своего брата как оправдание. – Последняя вечеринка в одиннадцатом классе[3] – это реально важно. Твоя мама поймет. Она же тоже когда-то была студенткой, любившей повеселиться.

Любившей повеселиться студенткой, которая овдовела еще до того, как ее второй ребенок пошел в детский сад, и не имела никакой личной жизни с того времени. Я вешаю сумку обратно на плечо.

– Завтра моя первая смена в бассейне. Я буду совершенно вымотана после этого.

Эви медленно закатывает глаза, так, что ярко-белые белки сверкают между ее черной радужкой и темной пудрой, подчеркивающей нижнее веко. Серьезно, если бы где-то проводили соревнования по закатыванию глаз, она бы получила там десять баллов из десяти.

Исчерпав запас оправданий, я тороплюсь на уроки – сегодня сокращенные – а в перерывах между ними я то и дело бросаю взгляд на русые волосы Джека. Но я стараюсь исчезнуть из виду, прежде чем он успеет высказать соболезнования по поводу событий вчерашнего вечера. Занятия заканчиваются в полдень, и через пять минут после звонка я уже выезжаю со стоянки в своей машине.

Дорога от нашей школы в северной Такоме до кампуса «Nova Genetics», который находится рядом с заливом Гиг-Харбор, занимает двадцать минут. Но из-за того, что путь пролегает через огромный висячий мост Такома-Нэрроуз, чьи туго натянутые тросы превращают его в огромную арфу, подвешенную над бурлящими внизу водами, поездка на полуостров Олимпия всегда воспринимается как путешествие в далекий город.

А сегодня он в осаде.

Мои внутренности сжимаются, когда я паркуюсь на стоянке для посетителей рядом с огороженной территорией. Десятки протестующих маршируют между стоянкой и охраняемым входом. Над ними раскачиваются плакаты с требованиями: «КРОИТЕ ДЖИНСЫ, А НЕ ГЕНЫ» и «ОСТАВЬТЕ ФРАНКЕНШТЕЙНА ФАНТАСТАМ».

Их невежество возмущает так сильно, что у меня сдавливает голову. Лучше бы они уделяли больше внимания хорошим новостям, например о детях, которым больше не приходится жить в стерильном пузыре.

Один из демонстрантов пронзительно смотрит на меня и хмурится, когда я подхожу к нему, крепко прижимая рюкзак к груди. Он скандирует: «Нет оправдания мерзким созданиям! Нет оправдания мерзким созданиям!»

Все они размахивают кулаками и плакатами, глядя на меня так, будто я сама – мерзкое создание во плоти. Они не дают мне пройти к воротам, рядом с которыми, разговаривая по телефону, стоит охранник.

Нагнувшись, я пытаюсь пробраться между протестующими.

– Простите.

Женщина средних лет с прической, как у Клеопатры, рычит мне в лицо:

– Происходящему там нет никакого прощения!

Неправда, на самом деле нет никакого прощения тем, кто не использует все доступные средства, пытаясь спасти чью-то жизнь. Держу пари, вряд ли у нее и ее близких есть более серьезные отклонения, чем зашоренный ум.