Ненависть

— Не беспокойтесь, пропажу обнаружат … черт, что я несу! Апполинарий, вам надо подняться в квартиру. Постарайтесь собраться, надо ответить на несколько вопросов. Это очень важно.

Апполинарий молча поворачивается, будто оловянный солдатик, быстрыми шагами идет к подъезду. Толпа соседей и просто любопытных расступается. В подъезде были еще какие-то люди, он никого не замечает. Сержант поднимает руку, хочет остановить, но Пятницкий делает знак и Апполинарий беспрепятственно входит в квартиру. Неприятно режет глаз большое количество посторонних людей, которые бесцеремонно ходят по комнатам, все осматривают, чем-то мажут мебель и приклеивают полоски прозрачной пленки. Раздражают частые вспышки фотоаппаратов.

— Где она? — спрашивает Колышев.

— Увезли на экспертизу, — отвечает Пятницкий. — Необходимо поговорить со следователем.

Дальнейшие события плохо отложились в памяти. Колышеву задавали вопросы, он монотонно отвечал. Потом подписывал какие-то бумаги, опять отвечал на вопросы. Иногда голоса людей начинали стихать, пропадать куда-то. Тогда появлялся белый халат, во рту появлялась пластмассовая трубочка, глотку заливала холодная вода с резким запахом и голоса становились громче. Затем Апполинарий долго ехал на другой конец города на опознание. Наконец, все закончилось и он оказался в своей квартире. Дверь захлопнулась, сухо щелкнул замок. Колышев походил по квартире, смутно удивляясь беспорядку, потом лег на диван. В обуви и зимней куртке. Несколько часов лежал в полусне. Иногда перед глазами проплывали картинки далекого детства, когда мама была молодой и бабушка жива. Белый потолок комнаты приближался странным образом, затем удалялся и становился маленькой белой точкой в невообразимой вышине.

Что-то обрывается внутри, какая-то нить, соединяющая нас с прошлым, когда уходит мама. Она тот человек, который подарил нам жизнь, рискуя своей. Мы росли рядом с ней, взрослели, а она старела. И вот ее нет. Все, прошлое ушло навсегда. Впереди только будущее. И некому присесть рядышком и сказать — а помнишь? А еще ты вдруг понимаешь, что жить осталось совсем немного, каких-то двадцать лет. Ну, может чуть больше. Мама не могла дать тебе здоровья больше, чем было у нее самой. Сонная одурь исчезает. Колышев встает. Он выходит из квартиры, тщательно запирает дверь, хотя в этом нет нужды — замок плохонький, воры легко открыли его простой отмычкой. А можно было выбить дверь — она деревянная. Спускается вниз. Улица встречает легким морозом и снежинками. Апполинарий идет прямо через двор. На другой стороне темнеют великанскими кирпичами вагончики строителей. Несмотря на клятвенные заверения градоначальника, застройка всего и вся продолжается. И когда уже нажрется взятками чиновничья свора? Он не заметил, как от забора отделились тени. Послышался скрип снега, а потом ослепляющий удар в лицо опрокидывает навзничь. Удары ногами обрушиваются, словно камнепад. Апполинарий не сопротивляется. Ему все равно, что происходит с ним, что происходит в этом мире. Меня бьют? Разве это боль? Когда он очнулся, в воздухе все также кружились снежинки, падали на лицо, но не таяли. Апполинарий смутно удивился, потом мысленно махнул рукой — ну и не надо, подумаешь! Опять заскрипел снег под ногами. «Добивать пришли»? — вяло подумал он. Скрип прекратился. Грубая рука хватает за воротник и черное небо над головой медленно плывет, потом вовсе пропадает. Наступает непроглядная тьма. Очнулся в каком-то подвале. Во всяком случае, окон Апполинарий не заметил. Он лежит на топчане, вокруг высятся непонятные металлические конструкции, пахнет потом и железом, как в кузнице. Лицо и руки измазаны липкой гадостью. Воняет как-то странно. Очиститься нет сил. Острая боль давит при каждом движении. После недолгого колебания Апполинарий оставляет попытки разобраться, где он и что с ним, глаза закрываются.

— Мужик, вставай, — раздается громкий голос и чей-то кулак тычется в плечо. Грудь и шея сразу отзывают болью. Апполинарий открывает глаза. Он по прежнему лежит на топчане, но теперь вокруг стоят неизвестные люди, молча рассматривают его.

— Ну и чего ты его притащил сюда? — спрашивает здоровенный детина крепкого молодого парня, что сидит в изголовье. Это он, наверно, двинул в плечо.

— Стрижка видишь какая? Думал, из наших, — отвечает он.

— Думал… — недовольно ворчит здоровяк. — Мало ли народу стрижется налысо. Это хиляк какой-то. В пальте!

Голос здоровяка явно выражает презрение.

— Может, бомж? — спросил кто-то.

— Нет, те воняют. А этот напился, подрался и уснул под забором, — предположил другой голос.

— Стойте, я его знаю! — вдруг раздался женский голосок. — Это наш препод по латыни.

— С такой харей латынь преподает? Ну и ВУЗик у тебя? — хмыкает здоровяк.

— Ну, он чего-то побрился и остригся. Раньше с бородой был. Побили здорово, лицо перекосило. У него кликуха Колун. А еще он замочил тех уродов, что меня утащить хотели, — сообщила девушка.

— Гонишь? — не поверил здоровяк.

— Ни фига, он. Я точно помню.

— Ладно. Ну тогда ты молоток, Тропа. Путного чела приволок. А чего морду солидолом намазал?

— Обморозился он. Жирным надо смазать, иначе мясо отслаиваться начнет, — пояснил тот, кого назвали Тропой. — Ничего другого под руками не было.