Долина

В глазах Ирен он прочел крайнее раздражение, смешанное с удивлением. Тут неподалеку от них кто-то кашлянул.

– Мне удалось связаться с доктором Деверни, – перебил их Ангард. – Он готов с вами поговорить. Прямо сейчас… Он сказал, что хочет сделать несколько заявлений по поводу сына Хозье. И по поводу своей коллеги, которая вместе с ним когда-то признала Тимотэ невменяемым: доктора Габриэлы Драгоман.

41

Распятия. Женщина с обнаженной грудью. Собака. Конь. Летучая мышь. И все они прибиты гвоздями к святому Кресту. Каждый раз, приходя сюда, аббат спрашивал себя, что же хотел сказать художник.

Было ли то богохульство – крайнее средство, к которому прибегают художники, исчерпавшие вдохновение, – или за этим крылся какой-то более глубокий смысл? Однако надо признать, что художник не лишен ни таланта, ни техники. Аббат готов был поспорить, что эти полотна ушли бы за астрономическую сумму на любом рынке современной живописи, если бы потребовались средства на ремонт монастыря. Ведь продал же Джефф Кунс[48] своего нелепого стального кролика за 91 миллион долларов.

Интересно, хватит ли современному художнику отваги нарисовать одетую женщину вместо женщины с обнаженной грудью? Пожалуй, нет…

– А ведь они вас очаровывают, гипнотизируют, а, отец мой? – сказала у него за спиной Габриэла Драгоман.

– Скорее, интригуют, – уточнил он, обернувшись. – Я спрашиваю себя, что хотел сказать художник. А вы как думаете, вы, психиатр?

– Я думаю, что они прекрасно смотрятся у меня на стене, – с улыбкой ответила она.

Она провела аббата в угловую гостиную с черными диванами.

– Входите. Давайте сядем.

Аббат уселся на один диван, Габриэла на другой. За огромными застекленными дверями клубился туман, закрывая горы, загораживая пейзаж и со всех сторон обступая похожее на корабль бетонное здание. Он возбуждал воображение, располагал к фантазиям, к близости. Отец Адриэль приходил сюда, как на исповедь. В общем-то, психиатр и была его исповедником. Оба они были связаны своими профессиональными тайнами. Но он ни за что не признался бы ей, что по ночам на своей жесткой постели он часто грезит, как овладевает ею среди всех этих картин, возле черной стены, а она умоляет ее распять.

– Мне всякий раз странно сюда приходить, – сказал он. – Открываться вам, вместо того чтобы исповедаться в рамках религии… вместо того чтобы прийти к другому священнику…

Габриэла посмотрела ему прямо в глаза и сказала бесстрастным, «профессиональным» голосом:

– Может, это оттого, что здесь вы себя чувствуете менее судимым или, как бы это сказать… чуть более удаленным от… глаз божьих… Но ведь был момент, когда вы перестали приходить, отец мой. Я уже думала, что вы отказались от встреч со мной.

– Так оно и было. Пока…

– Пока не начались эти убийства?

Аббат погладил свою бороду с проседью и кивнул.

– И что они внушают вам?

– Страх… непонимание… и сомнения.