Долина

Ирен обошла молчанием их визит к доктору Драгоман, зато рассказала о шлагбауме на горной дороге. Лицо у мэра стало жестким.

– Я знаю, кто у них главный. Уильям Герран. У него лесопилка. Умный мужик. Он метит на мое место…

– По-моему, у него достаточно хорошо подвешен язык, чтобы повести за собой людей, – заметила Ирен.

«Все твои друзья…» – пела группа «The Snuts»[58].

– В этих краях полно случаев крайней бедности и социальных отклонений, – ответила мэр. – В Эгвиве – как и повсюду. И их положение ужасно. Люди целыми днями изыскивают способы продержаться хотя бы до конца месяца, теряются в лабиринтах административных прошений и заявлений, чтобы получить хоть какую-то помощь. И напарываются на подозрительные взгляды: их подозревают в том, что они хотят получить прибыль, им не доверяют и клеймят позором. А теперь представьте себе, что такое жить вот так, если вы женщина, которая должна поднимать троих детей… Или если вы старый фермер, который ишачил всю свою собачью жизнь напролет, чтобы в конце концов получить пособие по выслуге в сельском хозяйстве в двести восемьдесят девять евро и девяносто центов в месяц, плюс дополнительное минимальное пособие по старости в пятьсот семьдесят восемь евро и тридцать центов. Да неужели никому не пришло в голову хотя бы округлить эти чертовы цифры, а не швырять людям в лицо тридцать поганых центов? По-моему, это оскорбительно и непристойно. И я считаю ненормальным, что огромное число людей ведет ежедневную борьбу за выживание, и это притом что средний и высший класс платят самые высокие в мире налоги.

Она допила пиво и поставила бокал на стол.

– Однако такие типы, как Герран, только порочат эту битву. Они в нее ввязались не для того, чтобы решать проблемы. Они в этом ничего не смыслят. Им нужно, чтобы о них говорили, нужно попасть на экраны кино, телевизоров или в газеты. Банальная история. Они просто упиваются чувством собственной значительности.

Ирен поймала себя на мысли, что Герран произвел на нее впечатление человека искреннего.

– Мне кажется, что, во всяком случае, обитатели Эгвива вас ценят, – сказала она, чтобы разрядить обстановку. – Они систематически вас переизбирают.

Торрес поморщилась.

– Это тоже вот-вот переменится. Атмосфера у нас сейчас очень тяжелая. Половина мэров не хотят переизбираться в две тысячи двадцатом. Нынче каждый сам за себя. Если хотите мое мнение, то мы уперлись в глухую стену, в стену непонимания.

Она так и сказала, и в уголке рта у нее залегла горькая складка.

– Мэры один за другим выходят из борьбы, – продолжала она. – Принимать на себя все недовольство населения, все более взыскательного и агрессивного, выкручиваться из затруднений при постоянно тающих дотациях, выступать против государственных служб, которые ведут себя нагло… Нет уж, что слишком, то слишком…

Она покачала головой. «Побудь-ка в моей шкуре»[59], – подумала Ирен. Снова Дейв Гаан.

– И что вы предполагаете сделать с Герраном и его народной милицией? – вдруг спросила Торрес.

– Нанести ему небольшой визит… Но это ведь может подождать до завтра? – предложила Ирен с улыбкой.

Изабель Торрес не сводила с нее своих горячих, как расплавленный сахар, глаз, в них снова вернулся смех. Из громкоговорителя неслись голоса «The Lumineers»[60]: «Офелия, ты в моей душе с незапамятных времен».

– Надо же, а ведь мы собирались не говорить о работе…

– Надо думать, мы неисправимы, – дурачилась Ирен.

Они расхохотались. Обе прекрасно понимали, что это «мы» создает между ними некое сообщничество не только профессионального характера, и Ирен вдруг подумала о Жужке. В лицо сразу бросилась волна стыда. «Но я не чувствую никаких угрызений совести», – продолжали «The Lumineers».