Не удерживаюсь от широкой улыбки.
– Защитник, значит?
– Защитник-защитник, – дед пару раз кивает, однако в лице не меняется. Суровый. Я бы даже сказал матёрый тип.
– Так я тоже.
– Тебя в детстве мать, что ли, не воспитывала, не учила, что врать не хорошо?
– Так не было её, – произношу безразлично и дёргаю плечами.
– Последний раз говорю – от Лерки отвали. Она тебе не шаболда какая… Порядочная, тихая. Никого не трогает.
И то верно…
– Другую лярву себе найди. Девке жизнь не порти, – прибавляет затем, однако ружья так и не опускает. И самое главное – руки не дрожат. С виду алкаш-алкашом, худющий весь, высохший от палёной водки и дерьмовой жизни, рваная алкоголичка и затёртые старые треники висят на нём, как на вешалке, а руки не дрожат. Взгляд прямой, с хищным прищуром. Ружьё килограмма три весит. Сколько он тут с ним шарахается? Минут сорок? Но сомнений нет – шмальнёт если необходимость такая возникнет. Пугает пока, но шмальнуть дед не зассыт.
Всё-таки подношу к губам сигарету, закуриваю. Приподнимаю подбородок, чтобы выдохнуть дым в потолок, затем снова перевожу внимание на Леркиного «защитничка».
– Не могу, дед. Работа у меня такая.
Тот нехорошо прищуривается.
– Так ты смоги. Котелок-то, чай, варит. С виду на идиота не похож.
Усмехаюсь.
– Легко сказать, – в этот раз дед молчит, а я продолжаю: – Отвалить не могу. Так что шмаляй, если считаешь нужным… но ты же понимаешь – это ей не поможет. Не я, так другие придут, а они уже церемониться не станут. – Затягиваюсь, шумно выдыхаю дым через ноздри.
А дед тем временем продолжает молчать и молчит долго, но мне, собственно, торопиться некуда.
– На кого работаешь? Ксивы-то у тебя точно нет.
– Нет, – отрицательно качаю головой. – На Никольского.
Старое морщинистое лицо слегка вытягивается, густые с проседью брови ползут вверх, однако длится это секунду, не больше.
– Ах, ты ж сука… – только и выдаёт дед с невесёлой усмешкой, обнажившей редкие потемневшие зубы. – Долго живёт гондон поганый.