— Подожди, Ултуган, дай пройти в комнату. Я грязный с дороги, — смущенно попросил Майдан.
— Грязный? Ну и пусть! Пусть! Пусть!..
Она звонко целовала его губы, глаза, щеки, нос…
— Все равно буду тебя целовать, родной мой! Я соскучилась по тебе!..
Наконец Майдану удалось протиснуться вместе с ней в переднюю комнату, и они еще долго стояли обнявшись, ласкали друг друга, пока не утолили свою тоску.
За домом, в сарае, шумно захлопал крыльями, прокричал петух…
— Ултуган, пусти. Я умоюсь.
— Сейчас, сейчас. Я согрею воды. Сама выкупаю тебя.
Все так и замелькало в ее ловких руках. Она в два счета развела огонь под казаном, согрела воду и, невзирая на протесты и стеснение Майдана, раздела его и вымыла, словно первенца.
— Бедный мой, и раньше ты не был толстым, а теперь и вовсе одни ребра торчат, — говорила она, вытирая его полотенцем.
Майдан перестал сопротивляться, блаженно затих. Ултуган одела его в рубаху и брюки своего отца и принялась стирать грязную одежду Майдана. Стирала и поглядывала на него. Майдан тоже не сводил с нее глаз, следил за каждым движением. Голова его была пострижена наголо, щеки запали, лицо обросло усами и бородой. И только глаза Майдана сверкали молодо, призывно.
— Полежи, отдохни, — сказала Ултуган.
— Подожду. Ляжем вместе.
— Как ты добрался?
— Пешком пришел.
— Господи, от самого района пешком? — испугалась Ултуган.
— Только вечером освободили. Последний автобус уже ушел, а ждать утра не было смысла. Все равно ни копейки в кармане. Вот я и потопал.
— Проголодался, конечно.
— Совсем немного, — поделикатничал Майдан.
Быстро покончив со стиркой, Ултуган развела в самоваре огонь, выложила на дастархан все самое вкусное, что имелось в доме. Чай на этот раз казался им особенно вкусным; они пили долго, пиалу за пиалой. А под утро Ултуган подоила корову, отпустила ее, повесила снаружи на дверь замок и, как в далеком детстве, залезла в комнату через окно.