— Я сейчас выйду…
— Прошу вас… Уж лучше я… Можно мне войти к вам в каюту?
— Входите.
Войдя, метис плотно затворил за собой дверь. Не вставая с койки, я жестом предложил ему присесть в кресло. Однако Дирк Петерс остался стоять. Видя, что он не решается заговорить, видимо, испытывая смущение, я решил подбодрить его:
—Что вам от меня нужно, Дирк Петерс?
— Хочу сказать вам одну вещь… Поймите меня, сэр… Мне кажется, что вам нужно об этом знать… Вы будете единственным из всего экипажа, кто узнает об этом… Нельзя, чтобы кто-нибудь заподозрил…
— Если это так серьезно и вам не хочется, чтобы я проговорился, то зачем вообще посвящать меня, Дирк Петерс?
— Нужно! Нужно! Это нельзя утаивать дальше… Это давит на меня, как… как скала… Вот здесь…
При этих словах Дирк Петерс со всей силы стукнул себя кулаком в грудь.
— Я всегда боюсь, как бы не проболтаться во сне, — продолжал он, — боюсь, что меня услышат… Потому что мне это все время снится, и во сне…
— Что вам снится? — спросил я.
— Он… он… Поэтому я и сплю по углам… подальше от других… от страха, как бы другие не узнали его настоящее имя…
У меня возникло предчувствие, что метис вот-вот ответит на вопрос, который я ему пока не задавал, ибо он брезжил на задворках моего сознания: почему, покинув Иллинойс, он зажил на Фолклендах под именем Ханта?
Однако, услыхав мой вопрос, он ответил:
— Нет, не в этом дело… Я хотел не об этом…
— Но я настаиваю, Дирк Петерс, мне необходимо знать, по какой причине вы предпочли покинуть Америку, почему вы избрали Фолкленды.
— Почему? Просто чтобы быть поближе к Пиму, моему бедному Пиму… Я надеялся, что на Фолклендах мне представится случай наняться на китобойный корабль…
— Но откуда взялось это имя — «Хант»?
— Я не хотел больше носить свое имя, нет, не хотел! Из-за той истории на «Дельфине»!..
Метис намекал на то, как они тянули жребий на борту американского брига, решая, кто из четырех — Август Барнард, Артур Пим, Дирк Петерс или матрос Паркер — будет принесет в жертву, чтобы превратиться в пищу для оставшихся троих. Я вспомнил, как Артур Пим не мог заставить себя согласиться на жребий и в то же время не сумел отказаться «участвовать на равных трагедии, которая неминуемо разыграется в самом скором будущем, — таковы его собственные слова, — ужасной драме, горькое воспоминание о которой будет до конца дней омрачать каждый миг существования выживших в ней»…