— …и многие из них не курят и не пьют, любят детей и жен, ходят в церковь, состоят членами клубов и уважают родителей, как…
Он помедлил:
— …как доктор Смит!
— Перестань!
Элинор резко выпрямилась в шезлонге.
— Ты пьян! Он усмехнулся.
— Я пьян. Иначе бы я тебе не сказал того, что хочу сказать. Элинор подняла руки, будто защищая лицо от удара. Австралиец устало вздохнул.
— Впрочем… ты все равно узнаешь все сама. Но поверь мне — доктор Смит не идеальный служитель добра. Расспроси его хорошенько, что он делает в саванне, среди бедных дикарей, научившихся доверять людям в белых халатах.
— И ты… ты судишь его? Чудовище!
Лицо Элинор напряглось, губы заметно дрожали. Австралиец торопливо вылил остатки коньяка в стакан и со злостью отшвырнул бутылку.
Его тяжелый взгляд остановился на Петре.
— Прости, Питер.
Он попытался через силу улыбнуться:
— Это все тропики.
Потом встал и пошел в темноту, волоча ноги по пыльной траве, ссутулившись; руки его висели, словно плети.
Петр ужаснулся: так за несколько минут изменился этот человек. Ему вспомнилось, как в детстве он с мальчишками лепил во дворе снежную крепость. Сначала он делал маленький комок — крепкий, твердый. Потом катил этот комок по снегу — и мокрый снег наворачивался на него пластами, и чем тяжелее становился ком, тем толще становились пласты. И вот уже ком накручивал на себя снег до самой обледеневшей земли, и мерзлые травинки прилипали к его поверхности. Но Петр помнил, что началом всему был маленький, твердый комок. А все остальное лишь слои.
Иногда ему хотелось раскрутить, раскатать все обратно и достать сердцевину. Но тогда ком нужно было бы просто разрушить: здесь не было обратного хода.
А вот сейчас, в африканской саванне, ему показалось, что это не так, что слои, окутавшие сердцевину, ядро, сущность человека, можно размотать назад, что нечто вроде этого произошло сейчас на его глазах.
— Он… пьян, — тихо сказала Элинор. И Петр решился.
— Вы любили его? — спросил он.