— Завтра на рассвете выведут нас с тобой во двор, поставят лицом к монастырской стене… — Маркиз прищелкнул языком. — Так стоит ли ссориться перед смертью?
— А я и перед смертью и после смерти скажу: гад ты, гад и есть! Для кого стараешься? Для эмигрантов, для мировой буржуазии?!
Кешка старался понять, о чем говорит Макар.
— Мне, Макар, если сказать по правде, нет дела ни до мировой буржуазии, ни до мировой революции. — Маркиз погладил Кешку по голове. — Просто хотелось сохранить для потомства эти прекрасные безделушки, из-за которых мы с тобой… поссорились.
— Для потомства? Врешь! Вот оно, потомство, перед тобой сидит! — Он притянул к себе Кешку. — Для него ты старался? Для него?
Маркиз поглядел на Кешку и ничего не ответил. Он достал кисет и протянул Макару. Макар слегка поколебался, но табак принял.
— А ну-кась, Иннокентий, — послышался гулкий голос откуда-то сверху, с лесов, — поднимись ко мне.
Кешка проворно стал взбираться на леса.
— Кто это? — спросил Маркиз.
— Богомаз. Кешка у него подручным был.
Маркиз посмотрел на леса и в свете солнечных лучей, проникавших через узкие окна под куполом, увидел высокого сутулого монаха с кистью в руке и рядом с ним Кешку.
— Подай-ка мне умбру, — сказал Данило. — Ноги мои, Иннокентий, совсем никуда стали. Не хотят ходить.
Кешка разыскал нужную краску, передал Даниле.
— Я тебе, Данило, валенки раздобыл… новые. Держи.
— Вот уж никак не ожидал! Спасибо, — оживился Данило. — В храме больно зябко… — И он тут же уселся и стал надевать валенки. — Ну, как тебе свет божий, понравился?
Кешка кивнул:
— Ага. А я, Данило, красных коней видел.
Данило пристально посмотрел на Кешку и ласково сказал:
— Это хорошо. Значит, глаз у тебя есть. А для художника глаз — первое дело.
Маркиз и Макар молча курили, прислушиваясь к голосам, доносившимся с лесов.