Замок

Пригнувшись, он свободной левой рукой и плечом толкнул крышку котла, и она упала, покатившись по полу, оглушительно звеня. В кухне никого не было. Ставни на окнах были закрыты. Но в некоторых из них доски рассохлись, и в образовавшиеся щелки проникали тонкие лучики тусклого света.

Похоже, день был пасмурный, в серых полосах слабого света кружились пылинки. Толстый слой пыли покрывал всю мебель и утварь. Некоторые полки обрушились, и хранившаяся на них посуда разбилась, усеяв пол мелкими и крупными осколками. Паутина затянула углы и свисала серыми лохмотьями. На полу слой пыли и мелкого мусора был столь толстым, что не различались плиты покрытия, следы же нежданных и незваных визитеров были видны четко, как на мокром песке.

Ксавьер Людовиг остановился, потрясенный открывшейся ему картиной запустения. «Как же это возможно? Ведь не далее, чем вчера, здесь была образцовая чистота. Конечно, мебель и утварь пострадали в той схватке, но ведь не в этом дело! Столько паутины, пыли…»

Он подошел к ближайшему окошку и, на всякий случай встав сбоку, чтобы уберечься от возможных солнечных лучей и чужих глаз, потянул задвижку. Железные петли оказались проржавевшими и выпали из рамы, и одна из ставен скрипнула и открылась сама собой; верхняя петля хрустнула и отошла от рамы вместе с гвоздями, и ставня повисла на нижней, перекосившись, скрипя и покачиваясь. Стекло было тусклым и серым. Ксавьер Людовиг стал протирать стекло рукой, но слой пыли был очень плотным и поддавался плохо, и вдруг стекло качнулось — оказалось, ничто не удерживает его в раме — и выпало наружу. Ксавьер Людовиг едва успел отдернуть руку, прикрыть лицо и отступить в тень: солнечный свет ослепительного летнего утра резанул по глазам, ослепляя и выжимая слезы. «Значит, это всего лишь пыль и грязь! Но как?..»

Прикрывая глаза рукой, он вышел из кухни, идя по следам, оставленным на пыльном полу. Он никого не догнал, только услышал стук колес и увидел, как два крытых экипажа удаляются от замка по центральной аллее.

Но больше, чем самоуверенные распоряжения незнакомца, удивляла панорама разграбленного и запущенного родового гнезда: мебели и картин не осталось, в лучшем случае можно было обнаружить обломки деревянных деталей и пустые рамы от картин и зеркал. Во многих окнах стекла частично были выбиты, и сквозняки гоняли по полу мусор и сухие листья. Белые перила мраморной лестницы были грязны, а ступени, не менее грязные, выщерблены. Хрустальная люстра парадного фойе лежала на полу разбитая, осколков же хрустальных подвесок не было видно — то ли скрыл слой пыли и мусора, то ли растащили местные жители, готовые поживиться любой мелочью.

Он прошел по изуродованной лестнице наверх, пересек небольшой зал с выходом на террасу, где в прежние времена дамы, отдыхая от танцев, кокетничали с кавалерами, а кавалеры сплетничали о дамах. Картины запустения, пыль и паутина в углах казались с каждым шагом все ужаснее. Вздох облегчения вырвался из его груди, когда он остановился в проеме большой двустворчатой двери: танцевальный зал почти не пострадал. Пыли и паутины там было не меньше, чем в других комнатах, но люстры, по-прежнему зачехленные, не валялись разбитыми на полу, а висели под потолком, на котором хоть и с трудом, но все же угадывалась богатая роспись; паркет не был взломан, и зеркала тоже уцелели. Правда, бархатные шторы на высоких окнах напоминали грязные тряпки и не все канделябры были на своих местах, но это уже не казалось важным. Ксавьер Людовиг пересек зал, шаги его гулко раздавались в пустом помещении, а пыль мягкими серыми хлопьями оседала на сапогах.

— Что происходит? — спросил он вслух, не сомневаясь, что ему ответят. — Что все это значит?

И ему ответили. Голос, тихий и усталый, раздался, как и прежде, над правым плечом:

— Что ж, мой мальчик, постарайся сохранить спокойствие. Прошло сто пятьдесят лет.

Среди пассажиров, прибывших в Кронвальд дилижансом из Кале, находилась молодая особа с карими строгими глазами и темно-каштановыми волосами, тщательно уложенными в гладкую прическу. Ее дорожный костюм и шляпка, хоть и хорошо сшитые и довольно элегантные, тем не менее больше пристали бы пожилой матроне и потому вызывали толки и недоумение остальных пассажиров. По их общему мнению, столь пригожая молодая женщина должна лучше разбираться в одежде. Тем более, что ее объемистый чемодан, привязанный вместе с багажом остальных пассажиров на крыше дилижанса, и саквояж, не выпускаемый ею из рук, были совершенно новыми, из дорогой, еще скрипящей и пахнущей кожи, несомненно, купленные незадолго до поездки и в одном из самых модных лондонских магазинов. Выйдя из дилижанса перед лучшей в городе гостиницей и не дожидаясь, пока кучер отвяжет и снимет ее чемодан, путешественница подошла к портье, стоявшему на крыльце и не спешившему на помощь пассажирам дилижанса, потому что дилижанс — это ведь не фамильная карета с гербом, и чаевые всегда жалкие, так что не стоит и суетиться. Вон едет крытая повозка — это посерьезнее. Если позовут, тогда, конечно, ничего не поделаешь…

— Меня зовут Доминика В.Кр., на мое имя должен быть заказан номер.

Портье моргнул два или три раза и засуетился, распахивая перед ней дверь:

— Да, сударыня, будьте любезны, проходите, пожалуйста. Сюда, пожалуйста. Конечно, ваш номер готов. — Он знал, что на имя Доминики В.Кр. заказан еще на прошлой неделе лучший номер гостиницы, но не такой представлял он себе клиентку этого номера.

Хозяин гостиницы встретил ее лучезарной улыбкой, согнулся в поклоне и лично проводил на второй этаж в отведенные для нее апартаменты с большим балконом и хорошим видом из окна, а портье уже тащил следом ее чемодан.

Доминика прошла на балкон и опустилась в стоявшее там плетеное кресло. Вид открывался действительно замечательный: речка, холмы и замок. Да, замок был великолепен, целенький, словно театральная декорация. «Легенда, конечно, не представляет из себя ничего особенного. Странно, что до сих пор не нашелся никто из наследников. Интересно, сколько на самом деле у меня денег? И какую взятку нужно дать главе городского управления и нотариусу, чтобы… чтобы купить этот замок? Вот было бы смешно!..» Она улыбнулась своим мыслям. Конечно, она не будет покупать этот замок. Зачем он ей? И вообще, она ничего не будет покупать. Ну, может быть, несколько платьев, шляпок… Так, самое необходимое. Но не здесь, конечно. За одеждой надо ехать хотя бы в Прагу. Или в Вену. Да, в Вену лучше всего. Знаменитая Венская Опера! Она будет посещать театр каждый день! А потом можно поехать в Италию. Да, а потом в Грецию. А осенью, в ноябре, когда зачастят дожди, вернуться сюда, сидеть у камина и читать книги из старухиной библиотеки. Интересно, что там за дом? Адвокат говорил, что большой…

Доминика закрыла глаза. «Господи Боже, спасибо тебе. Наконец-то кончилась эта проклятая бедность! Кто сказал, что бедность — не порок? Уж, наверное, не тот, кто от нее страдал!»

Нужда всегда дышала им в затылок. Но однажды на отца пало подозрение в растрате казенных денег, и он, не вынеся позора и не доводя дело до суда, застрелился. За это она его всегда слегка презирала. Разве это выход? A семья? Думал ли он о них, когда писал в прощальном письме «Господь не оставит вас своей милостью»? Ей было тогда шесть лет, брату — семнадцать. Мать сразу постарела на двадцать лет. Бедность прочно обосновалась в их доме. Брату пришлось бросить учебу, и он стал работать помощником конторщика в лавке. Прошло три года. Просвета не было. Мать болела. Тогда брат решил попытать счастья в восточных колониях. Но он даже не доплыл туда: в океане их корабль попал в шторм и утонул, никто не спасся. Они еще не успели получить ужасную новость, как однажды утром не проснулась мать. Ее кое-как похоронили, а Доминика попала в сиротский приют. Боже, забыть бы о тех годах! Не забывалось… В возрасте семнадцати лет она покинула приют. И что? И куда? При этом в ней всегда жили воспоминания, которые можно было бы назвать воспоминаниями о воспоминаниях родителей. Хотя об этом никогда не говорилось вслух, но это всегда носилось в воздухе: что не всегда была бедность, и не всегда был сырой и туманный Лондон. То, что они не англичане, Доминика знала всегда. Взять хотя бы ее имя — совершенно не английское, оно всегда и у всех вызывало недоумение и подозрение: иностранка? Истории семьи она не знала, но теперь, став взрослой и собрав по крупицам все недомолвки, вздохи, сказанные и несказанные слова, кое-какие дорогие вещицы и безделушки, о которых она не знала и которые после смерти отца извлекались из спрятанных где-то коробок и продавались за гроши, пришла к выводу, что они — беглецы. Но воспоминаниями и предположениями о былом благополучии сыт не будешь, надо было зарабатывать на жизнь. С трудом нашла она место горничной. Рекомендаций не было. Ничего не было, кроме хорошей внешности и отчаяния в глубине не по возрасту серьезных глаз. Первые несколько недель все было просто замечательно. Потом началась обычная история: хозяин, как это часто случается, посчитал, что юные горничные для того и приходят в дом, чтобы щипать их за бока. Она пожаловалась хозяйке, по неопытности и наивности не зная, что это только ухудшает положение. Так и случилось. Пришлось уйти. Правда, хозяйка написала ей хорошее рекомендательное письмо и она довольно легко нашла новое место. Но история повторилась. И потом еще, и еще раз, и везде находились или не- старые еще отцы семейств, жаждущие свежих впечатлений на стороне, или подросшие сыновья. Ее отказы и возмущения вызывали, кроме раздражения, недоумение — ведь ей за это заплатили бы, подарили бы что-нибудь. Прислуга, а корчит из себя леди. Но она к этому времени уже утвердилась в мысли, что она действительно леди и что унижение не будет вечным. Между тем домогательства повес, молодых и не очень, стали невыносимыми. Из последнего дома она ушла со скандалом, который сама же и спровоцировала. Затея удалась — ей заплатили довольно щедро в обмен на обещание не компрометировать семью. Она сняла жалкую однокомнатную квартирку с закопченной кухонькой в трущобном районе Лондона и стала искать место компаньонки при одинокой старухе.

Лежа в холодной и сырой постели, потому что не было денег, чтобы купить дров и протопить камин, — проклятая сырость! Даже летом! — она думала о том, что нужно разузнать историю семьи и найти родственников. Ведь должны же остаться какие-то родственники! Ведь не может же быть, чтобы она была одна в целом мире! Для этого нужны были деньги, и немалые. Жизнь же компаньонки оказалась ненамного слаще, чем у горничной или гувернантки. Правда, в доме одинокой пожилой леди никто не пытался тискать ее в темном коридоре, и это было большим облегчением. Два раза в день она пила вместе со старухой чай — в десять утра и в пять вечера, с печеньем и булочками — и это тоже было большим облегчением, потому что не приходилось тратиться на еду, но вот беда — старуха ничего не платила. Доминика узнала, что другие компаньонки еще и обедают и даже ужинают со своими госпожами, но старая сквалыга во время обедов и ужинов посылала ее гулять с собачкой, в любую погоду. Она дарила ей свои старые платья, шляпы и шали, вышедшие из моды лет двадцать назад, в которые Доминика могла к тому же завернуться два раза, а шляпы использовать вместо зонтика… Первый такой «подарок» она приняла со слезами на глазах, слезами разочарования и унижения. Старуха же приняла их за избыток чувства благодарности. Несколько дней Доминика была вне себя от ярости, пока не догадалась сдать ненужное тряпье в лавку старьевщицы. Это и стало ее заработком. Пока однажды старуха не спросила, почему же она не надевает эти хорошие платья. Доминика скрипнула зубами и сказала правду, аргументируя тем, что ей нужно платить за квартиру. Старуха сказала: «Зачем тебе квартира? Живи у меня», на что Доминика, сочиняя на ходу, соврала, что в квартире она хранит старые пыльные книги, оставшиеся от покойных отца и брата, хотя ничего не осталось, а также у нее живет принадлежавший еще ее деду-моряку старый попугай, которому уже лет двести, его мучают блохи и, видимо, именно поэтому он по ночам ругается страшными словами, но ведь бедная птица не виновата, что она стара и что ей довелось жить среди моряков. Доминика знала, что старуха терпеть не может книги, потому что от них много пыли, а она от пыли задыхается; сквернословящий же попугай привел ее в ужас. Она выразила бедной девушке свое сочувствие, но по выражению ее лица та поняла, что скоро ей придется уйти и отсюда. К тому же после этого старуха перестала дарить ей старые тряпки.

Ей исполнилось двадцать три года, но она чувствовала себя намного старше. Жизнь проходила в постоянной и изнурительной борьбе за существование. Отчаяние начало обволакивать ее, подобно лондонскому туману, когда едва видишь пальцы вытянутой руки и хотя не ночь, но ничего не видать.