Максимов знал, что портрет этот рисован другим декабристом, товарищем Завалишина по каторге и ссылке, Николаем Александровичем Бестужевым, человеком широко образованным, разносторонним и отличным художником. Он писал акварелью и маслом, создал целую галерею портретов декабристов; все его работы отличались большим сходством с оригиналом и изяществом исполнения. Но этот портрет представлял прямо-таки шедевр тонкости: сделанный тушью, мельчайшим штрихом, он больше походил не на рисунок пером, а на гравюру иглой.
Максимов посмотрел лист, перевернул его На обороте в углу стоял штамп: “Из собрания Г.В.Егудина”, а низке круглая печать музея Больше ничего — ни подписей, ни пометок.
Выло над чем задуматься: какая же таинственная нить связала этого декабриста много десятков лет спустя после его смерти со странными событиями в Крутоярском музее?
5. Три отпечатка большого пальца
Полковник позвонил Чернобровину, но его на месте не оказалось: старший лейтенант в это время находился в научно-техническом отделе.
— Милости просим! — громогласно приветствовал его начальник отдела Турцевич. — Вы, конечно, насчет этой странички из рукописи?
— Точно! — подтвердил Чернобровин. — Как? Удалось чего-нибудь добиться?
— А вы думали? — прищурился Турцевич, огромный мужчина, обладатель густейшего баса и великолепной черной раздвоенной бороды. Это был общительный и приятный человек, если не считать пристрастия рассказывать длинные истории, в которых неизменно превозносилось могущество новейшей следственной техники. Одно время он работал в Московском уголовном розыске и очень гордился этой школой, его истории обычно начинались фразой: “Когда я работал в научно-техническом отделе МУРа…”.
— Так покажите, товарищ Турцевич, — нетерпеливо сказал Чернобровин.
Однако уйти от Турцевича было не так просто.
— Сейчас. Представьте себе, Лизавета Сергеевна, — забасил он, обращаясь к своей сотруднице, молодой женщине с погонами лейтенанта. — Везет мне на декабристов! Когда я работал в НТО МУРа, произошел такой случай: является к нам один известный ученый и просит помочь. Наш институт, говорит, готовит к изданию сборник материалов декабристов. Имеется у нас интересная рукопись, и в конце ее — стихи, но прочесть их никак не можем. В этих стихах самого царя задевали. Когда показали их Николаю I, он в бешенство пришел и приказал уничтожить крамольные строки. Ну и похоронили стихотворение под густыми черными штрихами.
Обратились историки в научно-исследовательскую лабораторию Центрального исторического архива. Там побились-побились, заявляют: “Прочтению не поддается!”. Тут надоумил его кто-то к нам обратиться.
— Можете? — спрашивает. Начальник на меня смотрит.
Стал я разглядывать рукопись — оторопь взяла: темная ночь! На совесть замазано было. Однако думаю: Турцевич, не ударь в грязь лицом, на тебя советская историческая наука смотрит. Я возьми и брякни: “Можем!”.
Потом уже, когда к работе приступил, то призадумался, а как не прочту? Но отступать поздно было.
Применяю обычные физико-химические методы — ничего не выходит. А время идет… Наши эксперты ругают меня на разные голоса: не следовало, мол, авансов давать, не осрамился бы.
Академик звонит: “Готово?”. Нет, говорю, не готово. Начальник с этакой, знаете, улыбочкой спрашивает: “Вы басни дедушки Крылова читали? Так там хорошо сказано: “”Делом не сведя конца, не надобно хвалиться”…
Взяло меня за живое. Решил: не выйду из лаборатории, пока не прочту. Сутки сижу, другие. Товарищам жалко меня стало: брось, говорят, не мучайся.
— Товарищ Турцевич! — изнемогая, воззвал Чернобровин.
— Сейчас, сейчас… И вот, представьте, в это время, на мое счастье, получили мы новинку — люминоскоп. Начинаю люминесцентное исследование в синем свете, руки трясутся. Вижу, получается! Свечение текста активное, лучше желать нельзя…
ebooksa