Час двуликого

— Это он так сказал? — спросил Аврамов, серея лицом.

— Ну да, — подтвердил парнишка. — Ну так дадите? Считай, что пропадет, — сокрушенно вздохнул он, — по совести говоря, отдать денежку скоро, ей-богу, никак не получится.

— Федор Иванович, миленький, — наклонилась к Гусеву Софья, — а если я переночевать у меня попрошу? Не откажешь?

Гусева раздирали противоречия.

— Так стесню я вас, тетенька. Вон дядя к вам со всей душой, объясняться собрался, а тут я промеж вас встреваю, жизню личную, того и гляди, поломаю. А она на дороге не валяется. Мамка говорила: незваный гость — хуже татарина. Вы уж дайте десять копеечек, дешевле обойдется.

— Ну, пожалуйста, Федор Иванович, пойдем ко мне, — сказала Рутова, чувствуя, как спазмой сжимает горло, — не стеснишь ты меня, честное слово даю.

— Соглашайся, Федор Иванович, — серьезно посоветовал Аврамов. — А за меня, брат, не волнуйся, я на личное дело найду еще время.

— Так я что, я со всей душой. Спасибо вам, тетенька, — добавил Гусев рвущимся голосом, — ей-богу, тоска на вокзале заела, хуже всякой вши. Бока на лавке отлежал. Третий день в Батум не могу выбраться.

Рутова взяла Гусева за руку, и они тронулись. Аврамов громыхал чуть позади. Парнишка обернулся:

— Дяденька чекист, а вы мне руку не хотите дать? Рассердились?

— Отчего же, — сказал Аврамов виновато, — я с громадным удовольствием. Насчет того, что я рассердился, это ты выбрось из головы. Скажи-ка, Федор Иванович, ты нездешний? Папка с мамкой где?

— Папку у меня бревном убило на погрузке в Саратове. Саратовские мы. А мамка после этого запила. Беда, совсем спилась. А коль пришла беда — отворяй ворота. Под поезд она попала, уголь на путях собирала, ну и... а я теперь второй год в Батум навостряюся, как зима прикатит. Летом-то у нас в Саратове ничего, прожить можно. А зимой беда, околеешь.

Он шел между ними, держась за руки, заглядывал в глаза и говорил, говорил, тревожно выискивая в их глазах подтверждение тому, что счастье, привалившее к нему в эту ночь в лице чекистов, прочно и надолго. Во всяком случае — до утра.

Когда, выкупав и уложив парнишку, донельзя довольного и сытого, на кушетку в кухне, вышла Рутова в комнату к Аврамову, он, посапывая, увлеченно мастерил за широким столом маленького человечка из воска свечи, спичек и наперстка.

Рутова присела, затаилась напротив, раскрасневшаяся, с закатанными по локоть рукавами белой рубашки.

— Вот Федору Ивановичу наутро вместо подарка, — смущенно улыбнулся Аврамов.

Рутова, подпирая ладонями подбородок, смотрела на него влажно мерцающими глазами. Он отложил поделку в сторону:

— Софья Ивановна, не стану я, пожалуй, откладывать разговор с тобой. Вот сейчас маненько с духом соберусь и начну. А то ведь как у нас может быть: откладываешь на потом, откладываешь, а потом тебя самого в сторону отложат в деревянном ящике. Как ты на это смотришь?

— Думаю, вы правы, Григорий Васильевич. Только не насчет ящика. А просто не стоит важное откладывать на потом. Так что вы говорите, а я стану слушать и никаким образом вам не помешаю.

— Значит, так, Софья Ивановна... поскольку вы да я, как говорят у нас в Рязани, одного поля ягоды... ну в смысле одинокой жизни... это раз. Во-вторых, дела у нас с вами общие. А в-третьих, я вам, кажется, даже не противен, а вы мне совсем даже наоборот... ну то есть до отчаянного сердцебиения и темноты в глазах с того момента, как я вас в больнице увидел... предлагаю вам... то есть прошу у вас руки и сердца.