Час двуликого

Племянник Руслан засмеялся:

— Поговори с ней еще. Надоело ей весь день молчать.

Абу лежал рядом на ватном залатанном одеяле. Потянулся, заложил руки за спину. Сладостной истомой зудели натруженные ноги. Внезапно остро, до боли сжало сердце воспоминание: проклятый налет, грохот ружей, людские вопли, кровь. Султана нет... Несчастный и смешной плясун, погнавшийся за счастьем... А поманили пальцем волки — Асхаб с Хамзатом. Собственное счастье, на чужой крови замешенное, ненадежно.

В зыбком освещенном круге костра появилась Мадина — собирала к ужину. Звякнули и улеглись на одеяле ложки, чашка. Посыпалась краснобокая редиска.

Абу вздохнул полной грудью, повернулся на спину, уставился на звезды. С гор стекала ночная прохлада. Неистово заходились в любовной неге лягушки у недалекого родника. Потрескивал костер. Абу медленно всем телом потянулся: забыть, прогнать видение налета. Тогда все хорошо и надежно станет. Все самое родное на этой земле двигалось и дышало поблизости. Лежала под боком двухмесячная дочь. Хлопотала у костра жена, сидели, умостив подбородки на коленях, брат Ца и сын Руслан.

А за костром — лишь руку протяни — бугрился вскопанной, рассыпчатой землей клочок его пашни, отвоеванный у леса, у горы, ухоженный, политый потом и водою. Они все хорошо сегодня потрудились: полили, пропололи кукурузу на половине поля. Завтра — остальное. Кукуруза вымахала в полтора роста, налились молоком, упругой тяжестью початки. Ца, пригнав стадо в аул, помог под вечер.

Буйволица подняла хвост, повернула голову, грозно и коротко предупредила:

— Хр-р-р...

В ночи треснула под чьей-то ногой ветка, зашуршали шаги. Абу приподнялся. В круг света вошел глухонемой Саид, ухмыльнулся, увидев братьев, шлепнул на землю тяжелый хурджин и положил рядом ружье. Буйволица опустила хвост, мирно сопнула — свой.

Абу поднялся, обнял брата. Теперь не хватало только Шамиля. Но тот в городе, мастерит на фабрике табуретки, откололся от семьи давно, лет десять, и живет среди русских, обрусел окончательно, по-русски говорит лучше, чем по-чеченски. Киснет без настоящего дела, все пресным кажется после армейской разведки.

Саид присел на пятки, замычал, стал делиться хабаром, руки дергались, мельтешили, глаза вытаращены — ох, интересный хабар! Абу переводил — он понимал немого лучше других:

— У Митцинского собирались старики. Мулла ушел туда к обеду, был там до ночи. Перед вечером из дома выскочил какой-то грузин в бурке, рот дергается, сам бешеный (скособочился, оскалил зубы). Его поджидали трое на лошадях, уехали задами, по ущелью, коней хлестали, не жалея. Старики и мулла остались, сидели еще долго.

Днем к мулле приходил председатель сельсовета Гелани по поводу уплаты налога. Муллу перекосило, задергал коленкой — стал страшный. Не сказал ни слова. Только теперь недолго быть Гелани в председателях — убьют, как прежнего, Хасана.

Здесь Абу прервал перевод, насупился, процедил сквозь зубы: «Этим вонючим хорькам мало прежней крови, не напились». Перекатился на спину, задумался: «Жить бы теперь да жить. Новая власть поставила председателем Гелани. Был позавчера, стоял посреди двора худой, как таркал[2], черный от солнца, руки в трещинах — свой до последней жилки, все понимающий. В глазах — усталая тоска, нелегкий груз председательства тянул против течения. А течение — это мулла и Хамзат со своими головорезами. Пулю в спину всадят — охнуть не успеешь.

Сказал Гелани сдать Советам налог — два пуда кукурузы и три курицы — не весть о налоге в дом принес, а праздник. При царе вчетверо больше уплывало: старшина греб, мулла закят собирал, гарнизон Веденский остатки подчищал. К весне тараканы из сакли от голода разбегались. Мадина, Руслана родив, и неделю молоком не кормила — высохло, колоду у порога не могла переступить — падала от слабости. Старики многие умерли, Шамиль в армии порох жег, Ца в пастухах нищенствовал, Саид на муллу хребет гнул от темна до темна, у коров кукурузную болтушку воровал, чтобы выжить. Тогда-то и пришлось вступить старшему в шайку Хамзата. Убивать не убивал, а грабил, кое-что доставалось, продавал. Выжили.

Теперь поле есть, руки-ноги целы, пулей не перебиты. Кукуруза родит: и новой власти хватит, и себе до нового урожая. Руслан помощником растет, дочь на свет появилась. Саид охотится, мяса иногда приносит, Ца молоком от буйволицы помогает. Теперь отчего не жить — смотреть бы на белый свет и радоваться, да налеты в сердце занозой засели. И нужда в них пропала, и душа к ним до смертной тоски не лежит, а завяз: клятвой к Хамзату пристегнут, опасностью общей, годами риска.

Все было пополам — риск, добыча. Только давно отболела, отмерла у Абу волчья забава, а соратники во вкус вошли, сласть почуяли. Прошлый раз Султана потеряли, Асхаб рыжий со свинцом в глотке в вагоне остался, а все неймется Хамзату. Асхаб черный подбивает, с каждым налетом все больше сатанеет. Может, теперь прыти поубавится, — тоже ведь пулю в плечо схватил, с собой унес, хорошо хоть неглубоко задело, рука движется. Курейш — тот и рад бы бросить, да Хамзата боится и клятву тоже давал».

Мадина позвала к столу. Абу приподнялся, сел. Густо парила в котле над огнем кукурузная мамалыга, краснела промытая родниковой водой редиска на клеенке. Саид звучно сглотнул, полез в хурджин и выудил сушеную баранью грудинку с белыми кляксами жира. Раскрыл складной нож, стал с треском отделять ребра друг от друга.

Пастух Ца встал, позвал в темноту:

— Наси... э-э, Наси, где ты? Иди сюда, красавица, я соскучился!