Чекист

БЕГЛЕЦ

Медведев вышел из церкви и направился к околице станицы вдоль высокого берега Кубани.

Еще только начиналось лето, а уже парило, над станицей клубилась пыль, и молодая зелень садов была покрыта серым налетом.

Но здесь, у реки, всюду царил живой зеленый цвет; начинаясь бледно-салатовой полосой подорожника, окаймлявшей тропинку, он стекал по крутому склону пушистой травой, густел и наливался соком в зарослях чакана и, перебрасываясь через водную ширь пунктиром камышовых островков, почти чернел на противоположном низком берегу в пышных кронах дубов.

Там, за Кубанью, за дубами, раскинулся небольшой украинский хутор Киевка.

Станица Григориполисская в свое время весьма недружелюбно встретила переселенцев с Украины. Когда же низкорослый, ничем не примечательный солдатик по фамилии Жук привез с империалистической за пазухой красное знамя и водрузил в Киевке над первым Советом, станичники еще больше невзлюбили беспокойных соседей. Лет десять назад редкий житель Киевки решался днем выйти на берег: меткая пуля из-за реки мгновенно настигала смельчака. Станичники даже назначали дежурных охотников, которые от зари до зари лежали в кустах, подкарауливая жертву на том берегу.

Вот почему между жителями украинского хутора и казачьей станицы и сейчас еще сохранялись недоверие и неприязнь. На расспросы Медведева, прожившего несколько дней в Киевке, о станичниках хуторяне единодушно и категорически заявляли:

— Все они там кулаки. Все — контра.

Действительно, в станице Медведева встретила враждебная настороженность и скрытность. Выяснить ему не удалось ничего.

...Медведев опустился в свежую, сочную траву. Было часа два пополудни, и вокруг стояла знойная тишина. Высоко над ним в белесом небе медленно, лениво махая крыльями, летел орел.

Медведев долго следил за плавным полетом птицы к вершине, к одинокому гнезду, и непривычное чувство грусти охватило его. Что с ним происходит сегодня? Не вид ли равнодушной птицы, ее безмятежный полет, как нечто невозможное для него, вызвал прилив грусти? Но тут же вспомнил, с этим чувством выходил из церкви, быть может, потому и свернул с тропинки к реке... Попытался понять, что могло его расстроить. Старый поп с реденькими грязно-седыми космами, трясущимися руками листавший церковные книги? Или же то, что в книгах не оказалось записи о новорожденной Татьяне? Но ведь он и не рассчитывал так легко распутать это дело. Недоброжелательство, которое читал в глазах станичников, в их сдержанных, уклончивых ответах? Нет, нет! Больше того, именно господство в станице кулацких настроений утверждало его в мысли, что Гуров скрывается здесь. Может быть, вообще вся эта история с Гуровым, в которой Медведев дважды был им так нелепо обманут, настроила его на грустный лад? Конечно, неприятная история. И кое-кто в Харькове воспользуется ею, чтобы посмеяться над ним, а может быть, и повредить. Но ведь с тех пор прошло уже немало времени! Откуда же сегодня грусть?

Как часто бывает, когда мучительно ищешь причину испорченного настроения и не можешь успокоиться, пока не найдешь, Медведев целый час просидел на берегу Кубани, тщетно пытаясь понять, что с ним. Там его и отыскал Вольский.

Едва Медведев увидел его обезьянье лицо, долговязую фигуру с длинными руками, болтающимися у колен, сразу понял: всему виной утренняя встреча...

Они с Вольским в тот день встали рано — предстояло многое выяснить в станице, чтобы к вечеру уехать в Армавир. И когда, поливая друг другу, фыркая, умывались холодной колодезной водой, из-за соседского плетня женский голос, вздрагивающий от скрытого смеха, произнес:

— Небось в хохлацком колхозе слаще спалось? Там, видно, девки обчие?

Вольский так и подпрыгнул и, не оборачиваясь, процедил сквозь зубы:

— Подумаешь! Недотрога!..

Медведев понял, что Вольский минувшей ночью потерпел поражение, и ему стало смешно. Вольский, с его обезьяньей внешностью, считал себя неотразимым красавцем и о своих увлечениях рассказывал целые поэмы. Многие ему не верили. Медведев впервые был вместе с ним в командировке и теперь мог подтвердить, что, где бы они в пути ни останавливались, на ночь Вольский неизменно исчезал, возвращаясь лишь под утро. Он обладал способностью мгновенно влюбиться в выражение глаз, в походку, в голос... Восхищенный, он хватал Медведева за плечо и, заглядывая ему в глаза, кричал: «Ты видел? Слышал? Мечта!..» Впрочем, забывал он также молниеносно. Больше всего удивляло, что женщин, кажется, действительно влекло к нему. Во всяком случае, не раз, покидая по пути хуторок, село, случайную хату, Медведев замечал затуманенный слезой взор, грустную улыбку, на которые Вольский отвечал каким-то веселым, беззаботно нежным кивком и, не оборачиваясь, уходил дальше.

В этот раз ему все же не повезло.

Медведев оглянулся. Держась обеими руками за плетень и слегка раскачиваясь, на Вольского пристально смотрела молодая казачка. Из-за плетня виднелась ее белая шея, уже по-женски округлая и нежная. Но суховатая линия скул, большие темные глаза, их насмешливо-озорное выражение были еще по-девичьи наивны и трогательны.