Когда отряд остановился перед горящим зданием, на пороге, в дыму, показался человек с кипами папок в обеих руках. Будто гримаса боли прыгала по его лицу, дергая то щеку, то бровь, то губу. В клубах дыма, скачущих тенях и отблесках казалось, что человек то приседает, то подпрыгивает. И крик его, испуганный и хриплый, поразил Митю каким-то животным ужасом:
— Сожгли-и!.. Спалили-и!..
Но когда человек подошел к ним, Митя увидел, что он смеется, прямо-таки трясется от хохота, и узнал Никифорова.
— Какие-то дураки подожгли. Вот все, что спас. Пригодится... Остальное, кажется, все сгорело. А жандармы засели в доме ротмистра. Тут рядом... Пошли туда, товарищи!
Оставив нескольких человек у горящего здания, быстрым шагом пошли дальше.
Митю била дрожь первого боевого волнения. Он выглядывал из-за тротуарной тумбы, впиваясь глазами в черные проемы окон, где засел враг. Оттуда короткими очередями ударял пулемет. Вдруг лежавший рядом с ним Никифоров встал во весь рост и твердо пошел к дому.
— Отчаянный, черт! — сказал кто-то с восхищением.
Тотчас прекратилась стрельба и с чердака на палке свесилась белая рваная тряпка.
Митя не утерпел, бросился за ним. Никифоров уверенно поднимался по лестнице, держась прямо, с бесстрастным лицом. И тут наконец увидел Митя вблизи врага, того, кто вселял страх в души обывателей Бежицы, кто все знал и все мог, кто еще вчера мог сделать с Митей что угодно.
С чердака по лестнице, держась за перила, медленно, расслабленно спускался рыхлый человек с белым, как маска, бабьим лицом. Нижняя челюсть у него отвисла и тряслась. Редкие волосы прилипли ко лбу. Жаврида был без кителя, в разорванной рубашке, брюки и сапоги в известке.
— Никифоров, — спросил он с смертельной тоской, — кончено?..
И Никифоров спокойно вынул пистолет, не спеша, аккуратно прижал дуло к переносице между остекленевшими глазами и выстрелил. Тело ротмистра медленно осело и медленно поползло вниз по лестнице.
Потом внизу обыскивали карманы убитого, ругали Никифорова, зачем он поспешил с расстрелом. Никифоров ответил:
— Сопротивлялся, сволочь! Собаке собачья смерть!
Все это Митя видел и слышал, как во сне, и вспомнил гораздо позже. Первое убийство, которое он видел, хладнокровное и уже ненужное, потрясло его.
Он вышел на улицу, несколько секунд, ни о чем не думая, стоял под свежим ветром, глядя в синее небо, которое во все стороны чертили птицы.
К нему подбежал Тимоша, волоча за ремни две винтовки.
— Оружие, Митя! Бери!
Митя ощутил в руке холодную тяжелую сталь.
Снизу, с Московской улицы, внезапно вырвалось многоголосое и могучее: