Искатель. 1976. Выпуск №2

— Пустое это дело, Боря. Провели они нас и в этот раз.

— Да, этот пьянчуга — живец. Когда его забирали из сберкассы, они где-то рядом наблюдали. Обидно, в двух шагах от них прошли.

— Значит, они теперь знают, что сберкассы для них закрыты.

Васильев неожиданно засмеялся.

— Ты чего? — удивился я.

— А это смешно они придумали — пустить на проверку живца. Если он получит деньги — все в порядке, а нет — то им его не жалко.

— Это их стиль, если хочешь — почерк. Они в каждом эпизоде находят себе мальчика для битья. Ладно, с этим надо кончать. Сделайте на него установку подробнейшую, и надо подержать его под наблюдением, хотя мне и не верится, что он увидит когда-нибудь своих веселых друзей.

— От тебя зависит, — усмехнулся Васильев. — У тебя в кабинете на опознании друзья могут встретиться вновь.

— Разве что, — я открыл дверь в кабинет и позвал Позднякова:

— Поехали, Андрей Филиппыч, у нас дел полно…

На обратном пути шофер не гнал, и не знаю, от этого ли или от постигшего разочарования, всю дорогу сидел Поздняков прикрыв глаза, и только по тому, как быстро сплетал он и расплетал пальцы, я видел, что он не дремлет, а о чем-то напряженно думает.

И я думал — о Панафидине.

Взяв у меня ключи от лаборатории Лыжина, Панафидин подтвердил мое предположение. Я был уверен, что он придет в лабораторию до назначенного часа, и скорее всего его визит должен состояться ночью. Он парень неленивый и, наведавшись в лабораторию без меня, когда его не будет отвлекать и смущать мое назойливое участие, он сможет с чистой совестью приехать завтра утром еще раз — дело того стоило.

У него в руках сейчас была связка ключей, и один из них — тяжелый сейфовый ключ с резной сложной бородкой — должен был волновать его сейчас особенно остро. За двумя поворотами этого ключа лежал лабораторный журнал, где подробно описывалась — изо дня в день, от опыта к опыту — тайна постижения волшебного препарата, магического лекарства против страха, транквилизатора с условным названием метапроптизол, который сулил все, что может дать человеку удачливая ученая карьера: славу, независимость, премии, восторженный шепоток за спиной, уважительно-завистливые поклоны коллег, собственный исследовательский институт, участие в самых представительных международных встречах, ощущение сладостно-возвышенного одиночества — впереди эпохи на четверть века, радостный, благодарный ропот всего осчастливленного человечества, золотистое свечение нобелевской медали в руках у шведского короля Густава — везде, повсюду, только ткнись в любую дверь, и встретят тебя счастливые и любящие люди тортом «Хлеб-соль»…

И я не верил, что Панафидин, если только у него самого в сейфе не лежит собственный метапроптизол, сможет удержаться и не наведаться сегодня ночью в лыжинскую лабораторию, дабы в часы ночные — самые тихие, спокойные, самые творческие — заглянуть в лабораторный журнал, где для него все будет ясно, понятно, бесконечно интересно — в самом начале там еще общие мысли и идеи, потом в круговерти недоступных мне формул и значков увидит Панафидин зерно раскола, и эта идея, не облеченная еще плотью сотен опытов, вызовет у него усмешку и озадаченность, потому что она еретична, она ни с чем не сообразна, она противоречит всему сделанному ранее, и Панафидин еще не привык к мысли, что именно эта еретическая идея, петляя в лабиринте неведомого, привела к получению заветного, всемогущего, вседающего и такого недоступного метапроптизола.

Глядя из окна дребезжащего трамвая на пустеющую постепенно вечернюю Стромынку, я думал о том, как бьется сейчас Панафидин разумом о несокрушимую и безмолвную стену отчаяния. В его руках были ключи, которые открывали дверь в сказочный мир осуществившейся мечты. Но для этого надо было сделать шаг, превращающий серьезного ученого в воришку, и такой поступок даже для Панафидина, — живущего по принципу «грех не беда, молва нехороша», был невыносимо мучителен.

Долгие часы проведет он сегодня в размышлениях о том, что скорее всего во время опечатывания документов я не дам ему подробно ознакомиться с ними, и с того момента, как, оприходованные специальным актом, они лягут в мой несгораемый шкаф, доступ ему к материалам о получении метапроптизола будет закрыт.

Сначала он будет гнать от себя мысль о том, что можно пойти ночью в лабораторию и посмотреть журнал. Потом холодные и скользкие мыслишки начнут еле слышно подшептывать, что есть понятие научного прогресса, гораздо более глубокое и важное, чем микроскопический вопрос о приоритете, — проблема в принципе важна для тысяч людей, и всем страждущим глубоко безразлично, чье имя записано в авторском свидетельстве — Лыжина или Панафидина. Кроме того, неясно, кто из них вообще добился лучших результатов. И сколько еще воды утечет за время болезни Лыжина. И если вдуматься, то это антигуманно, и антинаучно, и антигосударственно — держать под спудом ценные, хотя, наверное, и незавершенные работы. Кроме вреда от этих междоусобных счетов, имеющих так мало общего с наукой, ничего не происходит. Ведь действительно глупо: если объединить усилия его лаборатории с теми результатами, которых добился Лыжин, можно было бы в кратчайший срок передать в промышленность технологию уникального лекарства. При этом не стоит забывать о конкуренции со стороны западных фармакологических концернов — они тоже не дремлют, и их сотрудники почему-то не страдают нервным истощением. В конечном счете ему, как ученому, вложившему столько сил в получение метапроптизола, просто профессионально любопытно взглянуть — каким путем двигался Лыжин. Возможно, он достиг каких-то интересных результатов. Тогда можно будет по выздоровлении Лыжина просто объединить их усилия, от этого и наука, и все наше общество только выиграют. И личными отношениями их было бы только правильно поступиться перед лицом такой важной задачи. В конце концов, они могут не дружить, но дело-то они одно делают, и тут уж не до личных симпатий и антипатий. И никто Лыжина обделять не собирается — если он не шарлатанил, то ведь авторскую заявку можно и от них обоих составить…

Но для этого надо взглянуть в журнал. Убедиться, что Лыжин получил метапроптизол. И тогда получить самому. И если всерьез, глубоко взглянуть на это, то никакого заимствования в этом нет, и никакого плагиата нет, а уж о научной краже и говорить-то смешно! Может быть, там вообще все окажется пшиком — надо только взглянуть, хоть одним глазком.

Взглянуть. Взглянуть. Посмотреть. Увидеть. Узнать. Убедиться, что на правильном пути. Взглянуть. Взглянуть. Во что бы то ни стало… Вот так я расчертил для себя схему раздумий Панафидина и сейчас ехал в лыжинскую лабораторию, чтобы раз и навсегда выяснить, устоит ли ученый Панафидин перед бешеным натиском человека с этим же именем, сможет ли дать ему отпор, прогонит ли его прочь на этот вечер, сможет ли засадить его сегодня на партию преферанса, за чтение чьей-то неинтересной монографии, уведет ли с женой в театр, замотает ли до одури на тартановом корте стадиона «Наука», или напоит до бесчувствия коньяком, чтобы завтра проснуться в муках похмелья, но с чистой совестью и приехать к десяти часам опечатывать материалы более удачливого ученого, несчастного больного человека, бывшего товарища своего Володи Лыжина.