Островитяния. Том третий

— Пусть, но… но я все еще американка, и мне страшно.

По тону ее я понял, что ей действительно стыдно и больно; сердце мое учащенно забилось и снова сжалось свинцовым комом.

— Ты что-то хочешь сказать мне, Глэдис?

— Какая разница, если здесь не существует нравственных принципов?

— Это важно для твоего собственного спокойствия.

— А как насчет твоего?

— Для моего тоже. Итак, Глэдис?

Она ответила не сразу, и я затаил дыхание.

— Молодой Севин хотел поцеловать меня.

— И поцеловал?

— Да… однажды. Он застал меня врасплох.

— Когда это было, Глэдис?

— Сегодня днем.

Схватив ее руку, я сжал ее так, что хрустнули суставы. Боль и ревность одинаково жгли меня. Я видел, что Глэдис больно, но она не вымолвила ни звука.

— Мне пришлось объясняться на островитянском. И я не знала, что сказать, — воскликнула Глэдис смятенным, дрожащим голосом. — Он вел себя вполне прилично. Правда, перед этим мы говорили о достаточно личных вещах. Наверное, я немного кокетничала, но, Джон, в мыслях у меня не было ничего дурного… Ты не представляешь, что мне пришлось здесь пережить! А сегодня он попытался взять меня за руку и поцеловать. Бедный Севин! Все произошло так внезапно. Все было хорошо, но вдруг он стал умолять меня. Он говорил, что я такая красивая, что он ничего не может с собой поделать… Я попробовала объяснить ему. Но все островитянские слова, как нарочно, вылетели из головы. Я сказала, что он забыл — я принадлежу тебе… Кажется, он не понял… Я сказала, что нам надо остановиться, иначе все может зайти слишком далеко… Но он не обращал на мои слова никакого внимания и все старался схватить меня за руку, а я не давала. Он стал говорить, что не видел никого прекраснее меня… Ах, Джон! Я уже не надеялась на уговоры и страшно перепугалась. Потом меня словно осенило, и я сказала: «Я чувствую анию к Джону, к нему одному». Он спросил: «Кто такой Джон?» — «Ланг! — сказала я. — И только к Лангу я чувствую анию. А к вам я ничего, ничего не испытываю!» Больше я не нашлась что ему сказать. Тогда он сразу успокоился и сказал, что лучше не пойдет меня провожать. Я ответила, что мне тоже так кажется и что ему вообще не следует со мной видеться. Он согласился, но добавил, что хочет объясниться.

Мы стояли на Верхнем мосту, и я дала ему время выговориться. Он спросил, почему же я сразу не сказала, что чувствую к тебе анию, что он совсем не понимает меня, что меня очень трудно понять, ведь я никогда не говорю, что чувствую, иногда кажется, что я собираюсь что-то сказать, но этого не говорю. Как же тут догадаешься? Я ничем не дала ему понять, что ты и я влюблены в одну алию. Конечно, он знал, что мы живем вместе и, вполне вероятно, любовники. Потом он напомнил, как однажды спросил меня, счастлива ли я в своей ании и алии, и я ответила — нет, но стараюсь. Мне и в голову не пришло, что таким образом он спрашивает, люблю ли я тебя. Я думала, он хочет спросить, довольна ли я своей жизнью… Я попыталась объяснить ему это. Наконец он ушел, сказав, что теперь понял меня и больше не доставит мне хлопот своей анией… да, он сказал именно это слово! А потом ушел. Я думала, умру от стыда, и еще долго стояла на мосту и вся дрожала.

Я держал ее руку, не отпуская. Потом приложил ее к щеке, поцеловал. Пальцы ее были такие безвольные, что я подумал: а чувствует ли она сейчас хоть что-нибудь?

— Все хорошо, — сказал я. — Все в порядке, Глэдис… Мне жаль, очень жаль, что так случилось. Не волнуйся.

— Ничего хорошего! — крикнула она.

— Ты все верно сказала… Ведь ты любишь меня.