— Вы были на вокзале? — Ольшак даже подскочил на стуле.
— Ну и что? Иногда я захожу в вокзальный ресторан. Тем более что он в моей зоне инспекции. А что, этот малый хотел покончить с собой?
— Откуда я знаю? Среди ваших знакомых самоубийства становятся настоящей эпидемией. Сначала ваш шахматный партнер… Минутку, минутку, — прервал себя Ольшак. — Если вы знали этого парня, то наверняка его знал и Сельчик. А Козловский мог знать о Сельчике. Вы не в курсе?
— Козловского у нас на работе знали все, и он знал всех. А почему вы спрашиваете? Ведь Сельчик покончил с собой. Кстати, вы не нашли его миниатюрных шахмат? Я был в нескольких комиссионных, и нигде таких нет. А я так привык к ним. Если бы вы их нашли, я охотно купил бы их у наследников нашего Катона. Вы не знаете, кто после него наследует?
— Ни о каком наследстве не может быть и речи, пока не кончится следствие, — сказал Ольшак и сразу же пожалел о своих словах.
— Следствие? — как бы обрадовался Ровак. — Значит, все-таки вы считаете, что это не самоубийство?
— Нужно еще установить его мотивы.
— Мотивы, — улыбнулся Ровак. — А вам ни разу не хотелось бросить все и пустить себе пулю в лоб? Просто так, без мотивов, потому что плохая погода, что ломит в костях, что начальник свинья, а женщины… что, одним словом, почти все не имеет смысла.
— Нужно во всем искать смысл, — сказал Ольшак и устыдился банальности, прозвучавшей как фрагмент моральной проповеди.
Снизу донеслись звуки танго.
— Надеюсь, мы еще увидимся, — произнес Ровак. Поправляя белый платок, явно диссонировавший со всем его нарядом, он пошел к узкой лестнице, разрисованной под мрамор.
“Наверняка увидимся”, — подумал Ольшак. Этот Ровак интересовал его все больше: знал Козловского, был на вокзале именно в тот день, когда парня спихнули под колеса поезда. Говорит, что инспектировал вокзальный ресторан. Очень может быть. Но все же. Очевидно, какая-то связь между Козловским и Сельчиком существовала, но какая? Было ли это шапочным знакомством или их связывало нечто большее?
А может, это Ровака связывало что-то с Козловским? Странный тип. Подполье и эта тоска о миллионе.
Признался, что не любил Сельчика, но бывал у него. Кроме того, у Ровака был повод приходить в дом, где жил Сельчик. Ведь Гурены были соседями магистра экономики. Их лоджии разделялись только одной стенкой, а со стороны Гуренов в эту стенку был вбит крюк для бельевой веревки. Ольшак представил себе Ровака, перелезающего над девятиэтажной пропастью, и сразу отбросил эту мысль.
Разумеется, Сельчик покончил с собой, так почему у инспектора засел в голове этот крюк? Неопровержимо доказано, что прощальное письмо написано той же рукой, что и неоконченная докторская диссертация, автобиография в отделе кадров ГТИ и последний отчет о ревизии, проведенной Сельчиком за два дня до смерти. Можно насильно принудить человека к самоубийству, хотя человек, которого выбрасывают из окна, оборонялся бы просто инстинктивно, а вскрытие не обнаружило никаких следов борьбы, но нельзя ведь, черт возьми, заставить кого-нибудь написать прощальное письмо такого содержания. Так что же здесь искать? Все ясно, и никто не будет в претензии, если инспектор закроет следствие и в почти пустую папку с делом Сельчика добавит последнюю бумажку: “Самоубийство по неустановленной причине”. Но что-то не позволяло Ольшаку написать эту фразу. Может быть, этот тряпичный клоун? А может, Ровак? Или же загадочное признание в краже, которой Козловский не совершал?
Инспектор посмотрел на лежавшую перед ним фотографию и вспомнил, зачем явился в “Спутник”. Если бы его предположения оказались верными, у него был бы хоть какой-нибудь след, какая-то зацепка. Нужно разыскать Басю Кральскую, в это время она должна уже прийти.
Ольшак подозвал официантку, заплатил за кофе и хотел было уже подняться, когда увидел Кральскую, направляющуюся в его сторону.
— Вы? — улыбнулась она.
— Из-за вас. Нельзя ли здесь найти тихий уголок? А то сейчас явится мой визави, а у меня нет охоты слушать его излияния.
— Зануда? — спросила Кральская, а когда он утвердительно кивнул головой, добавила: — Можно пойти в бар в погребке, там потише. Но только с одним условием: я плачу за себя сама.