День пламенеет

— Послушайте, сынок, — объявил Пламенный, представив ему Диди. — Я приехал проделать еще раз пробу с руками. Здесь самое подходящее место.

Слоссон улыбнулся и принял вызов. Оба стали друг против друга, опершись локтями о прилавок и сцепив руки. Рука Слоссона быстро подалась назад и опустилась.

— Вы — первый человек, которому удалось это сделать, — сказал он. — Попробуем еще.

— Ладно, — ответил Пламенный. — И не забывайте, сынок, что и вы — первый, кто опустил мою руку. Вот почему я гнался за вами сегодня.

Снова их руки сцепились, и снова рука Слоссона была опущена. Это был широкоплечий, мускулистый юный гигант, по крайней мере на полголовы выше Пламенного; он был искренне огорчен и еще раз попросил реванша. На этот раз он напряг все силы, секунду исход казался сомнительным. С покрасневшим лицом и стиснутыми зубами он встретил натиск противника, потом напрягшиеся мускулы изменили ему. Он выдохнул воздух, сдался, рука вяло упала вниз.

— Вы слишком сильны для меня, — признался он. — Я только надеюсь, что вы не станете заниматься метанием диска.

Пламенный засмеялся и покачал головой.

— Мы можем пойти на компромисс. Пусть каждый держится своей линии. Вы — метайте диск, а я стану всех одолевать в этой борьбе.

Но Слоссон не хотел признать своего поражения.

— Послушайте! — крикнул он, когда Пламенный и Диди уже вскочили на лошадей и собирались уезжать. — Послушайте… вы ничего не имеете против, если я загляну к вам в будущем году? Мне бы хотелось еще раз схватиться с вами.

— Ладно, сынок. Буду рад вас видеть в любое время. Только я должен вас предупредить, что вам придется потрудиться. Вам нужно упражняться, потому что я теперь пашу землю, колю дрова и объезжаю жеребцов.

По дороге домой Диди несколько раз слышала, как ее большой мальчик-муж радостно усмехался. Когда они остановили лошадей на вершине хребта, отделявшего долину Беннет, чтобы полюбоваться заходом солнца, он подъехал к ней и обвил рукой ее талию.

— Малютка, — сказал он, — тебе я обязан всем этим. И я предоставляю тебе судить, стоят ли деньги на свете одной такой руки, если она может обнимать такую славную малютку, как ты.

Ибо из всех прелестей его новой жизни Диди была для него самой дорогой. Как он не раз ей объяснял, всю жизнь он боялся любви, чтобы в конце концов убедиться, что это — величайшее благо в мире. Они не только прекрасно подходили друг к другу, но, поселившись на ранчо, выбрали благодатную почву, на которой могла процветать их любовь. Несмотря на свои книги и музыку, она любила здоровую и простую жизнь, а Пламенный всеми фибрами своего существа тянулся к природе.

Никогда не переставали восхищать Пламенного ловкие руки Диди — руки, которые он впервые заметил, когда они записывали стенографические знаки и стучали на машинке; руки, умевшие справляться с таким великолепным животным, как Боб, и легко летавшие по клавишам рояля, руки, безукоризненно исполнявшие все домашние работы, — два чудесных близнеца, ласкавших и пробегавших пальцами по его волосам. Но Пламенный не был слепо влюблен в жену. Он жил своей мужской жизнью, так же, как она жила своей жизнью женщины. У них было правильное разделение труда, выполняемого каждым. Но все было переплетено и спаяно обоюдным интересом и вниманием. Он так же сильно интересовался ее стряпней и музыкой, как она его работами на огороде. И он, решительно отказывавшийся умирать от переутомления, следил за тем, чтобы и она избегала такой серьезной опасности.

Ввиду этого, использовав свое мужское право решающего голоса и продиктовав свою мужскую волю, он запретил ей переобременять себя работой, связанной с приемом гостей. А гости к ним приезжали главным образом летом. Большею частью это были ее друзья из города; они размещались в палатках, которые с собой привозили, и, как истые бродяги, сами же готовили себе еду. Пожалуй, только в Калифорнии, где каждый знаком с лагерной жизнью, возможна была такая программа. Но Пламенный упорно стремился к тому, чтобы его жена не превращалась в кухарку и горничную, не имея возможности держать прислугу. С другой стороны, они часто устраивали ужины в их большой жилой комнате, причем Пламенный распределял работу между всеми и следил за ее выполнением. Для тех, кто останавливался только на одну ночь, делалось исключение. Так же точно особое положение занял и ее брат. Он вернулся из Германии и снова мог ездить верхом. Во время каникул он был третьим членом семьи, и ему была поручена растопка печи, обметание пыли и мытье посуды.

Пламенный всеми силами старался облегчить работу Диди, а ее брат посоветовал ему использовать гидравлическую силу[21], растрачиваемую зря. Пламенному пришлось объездить несколько лишних лошадей, чтобы заплатить за материалы, а ее брат посвятил три недели каникул, помогая ему, и вместе они установили колесо Пельтона. Пламенный использовал гидравлическую силу для пилки дров, для работы токарного станка, точильного камня и для маслобойки; но подлинным триумфом был для него момент, когда он обнял Диди за талию и повел смотреть машину для стирки белья, приводимую в движение колесом Пельтона; она работала и в самом деле стирала белье.

Диди и Фергюсон, долго и терпеливо потрудившись, все же приобщили Пламенного к красотам поэзии; с тех пор часто можно было видеть, как он, развалясь в седле, спускался по горной тропинке через густой лес и громко распевал «Томлинсона» Киплинга или точил свой топор на вращающемся точильном камне и пел «Песню Меча» Гэнлея. Но из него так и не вышло любителя книг, какими были его учителя. Кроме «Фра Липпо Липпи» и «Калибан и Сетебос», он ничего не находил в Броунинге, а Джордж Мередит вечно приводил его в отчаяние. Зато, по своей инициативе, он обзавелся скрипкой и практиковался так прилежно, что впоследствии он и Диди провели немало счастливых часов, играя вместе по вечерам.

Итак, дела шли хорошо у этой дружной пары. Время никогда не тянулось медленно. Для них всегда были новы чудесные утренние часы и тихие, прохладные сумерки в конце дня. Глубже, чем сам сознавал, он понял относительность и условность всего на свете. В этой новой игре, какую он вел, он находил всю ту напряженность азарта и борьбы, какую видел прежде в безумной игре, когда своими яростными ударами сотрясал полконтинента. Ему казалось не меньшим достижением объездить дикого жеребца, рискуя собственной жизнью, и принудить его служить человеку. И этот новый стол, за которым он вел игру, совсем не походил на прежний. Здесь не было ни лжи, ни шулерства, ни лицемерия. Та, другая игра вела к падению и смерти, а эта — новая — к честной и здоровой жизни. Он вместе с Диди с наслаждением следил из домика фермы, расположенной над каньоном, за сменой дней и времен года; ездил верхом в морозное утро или под палящим летним солнцем; укрывался в большой комнате, где пылали дрова в камине, сложенном его руками, когда снаружи весь мир содрогался в бурной схватке с юго-восточным ветром.

Только один раз Диди его спросила, раскаивался ли он когда-нибудь, а в ответ он сжал ее в своих объятиях и закрыл ей рот поцелуем. Через минуту его ответ облекся в слова: