Вот лестница — ступеньки ведут на второй этаж. Опять крики и стоны. Леденеет сердце, сжимает горло спазма. Леонид стискивает зубы до боли в челюстях. Надо привыкнуть, это неизбежно, это случится и с ним, сейчас, через несколько минут.
— Сюда, — приказал конвоир и втолкнул Леонида в небольшую комнату.
В комнате светло. Очень светло... Глаза зажмуриваются сами собой, не выдерживая яркого потока электрических лучей. Солдаты усаживают Леонида на высокий табурет и замирают по бокам. Перед ним гестаповец — немец маленького роста; он смотрит пристально в лицо арестованному и четко, почти по слогам, произносит по-русски:
— Фамилия?
Леонид сдерживает дыхание. Начинается. И он вдруг ощущает такой прилив решимости и энергии, будто вступает в борьбу с этим маленьким человеком, нагло и злобно глядящим на него.
— Не помню, — спокойно отвечает Леонид и, чтобы подчеркнуть свое равнодушие, начинает смотреть на стены, потолок.
— Что? — уже свирепея, спрашивает следователь.
— Не помню, — тем же тоном повторяет Изволин.
— Не валяй дурака, — предупреждает гестаповец.
Изволин молчит.
— Понял?
Молчание.
— Ты знаешь, что тебя ожидает?
— Знаю, конечно, — отвечает Изволин.
— Я тебя сгною в земле живьем...
— Это не особенно страшно, земля своя, родная.
— Отвечай только на мои вопросы, — кричит немец и заносит кулаки над головой Леонида. — Я тебя согну в бараний рог...
Изволин не проявляет никаких признаков волнения.
— Не вое гнется, господин фриц. Кое-что ломается. Это для вас крайне невыгодно. Я не должен быть сломан. Вам надо очень многое узнать от меня. Не так ли?
Следователя даже шатнуло, будто ею кто-то резко толкнул в грудь.