Барбассон исполнил приказ и в несколько прыжков очутился возле Сердара.
Там, барахтаясь и испуская жалобные стоны, лежало на лесном мху тощее и безобразное существо с руками и ногами невероятной худобы, почти без мяса, на которых нервы и мускулы были натянуты, как сухожилия. Цвет его кожи был черный, как сажа, а пальцы на ногах, худые и длинные, были такие же подвижные, как и на руках, и загибались внутрь, как у обезьян. С первого взгляда его можно было принять за одну из них, если бы не довольно большая, курчавая голова и не отсутствие шерсти на всем его теле. Из раны в правом боку сочилась яркая пенистая кровь; это заставило Сердара думать, что пуля попала в легкое.
Бедное создание смотрело на него с выражением такого ужаса, который одержал, по-видимому, верх даже над его страданиями. Барбассон, взглянув на него, сначала ошибся относительно его происхождения.
— Ба-а! — воскликнул он довольно равнодушно. — Вы убили обезьяну! Бедному животному, черт возьми, недолго осталось жить.
— Вы ошибаетесь, Барбассон, — грустно отвечал ему Сердар, — это один из несчастных тота-ведд, живущих в здешних уединенных местах, где они скрываются от людей, которые относятся к ним более жестоко, чем дикие звери, и я тем более огорчен этим случаем, что это вполне безобидные существа. Но что делать? В нашем положении мы то и дело должны быть настороже; малейший недосмотр может погубить нас. Я принял его за шпиона этого проклятого Кишнайи, который, по словам Рамы-Модели, несколько дней уже шныряет по равнине.
— Вы тут не виноваты, Сердар.
— Я заметил какое-то странное движение среди листвы в то время, когда мы приближались к берегу озера, и подозрительность понудила меня найти причину этого движения; несчастный вместо того, чтобы скрыться среди листвы баньянов подальше от меня, как поступают обычно люди его племени, попробовал притаиться, чтобы не обратить на себя моего внимания, как настоящий шпион. От этого-то и произошло все зло.
— Вы говорите, что Кишнайя шныряет по окрестностям? — спросил Барбассон, которого новость эта взволновала больше раны туземца. — Вы не говорили нам об этом.
— К чему нарушать спокойствие Нана-Сахиба? Несчастный принц считает себя в безопасности в этих подземельях, да и времени всегда хватит, чтобы предупредить его, когда опасность станет более острой. Рама-Модели вернулся вчера вечером в Нухурмур.
— Знаю… его очередь была следить за равниной. Он утверждал, что не встретил ничего угрожающего нашему спокойствию.
— Он выполнял мой приказ. Вы знаете, что Нана, мужественный на поле битвы, дрожит, как лист, при одной мысли о возможности попасть в руки англичан. Я предупредил поэтому Нариндру и Раму, которые одни только могут выходить оттуда, так как наши враги не знают их, чтобы все, собранные ими известия они поверяли мне, — не потому, чтобы я хотел сделать из этого тайну от вас и Барнета, но из желания избавить принца от преждевременной и бесполезной тревоги. Смерть он сто раз предпочитает позорному выставлению напоказ, которое ему угрожает и которое лишит его престижа, — англичане это знают, — в глазах туземных народов.
— По мне так все равно! Убиваться из-за такого пустяка!
— Вы, мой милый Барбассон, не принц и не индус, вы не понимаете всей силы предрассудков у этого детски наивного и суеверного народа. Я говорил уже, что Рама предупредил меня о присутствии Кишнайи в Декане, но в этом нет ничего необыкновенного, потому что люди его касты живут среди отрогов этих гор, которые тянутся между Бомбеем и Эллором. Что мешает ему отправиться к ним? Приближается великая пуджа, праздник Кали, и он захотел присутствовать на кровавых и таинственных церемониях, которые всегда бывают в это время года. Успокойтесь, впрочем! Если даже он обыщет эти горы на протяжении всех семисот-восьмисот миль, начиная от Кумари до Гималаев, то и тогда еще останется довольно места для его поисков. Повторяю, опасаться мы можем только собственной неосторожности, ибо измена здесь немыслима. Нариндра и Рама пожертвуют жизнью по одному моему знаку, а что касается молодого Сами, то никакие самые жестокие пытки не вырвут у него ни единого слова.
— А так как сами мы не отдадимся им в руки, то я начинаю думать, что веревка, обещанная Барбассоном-отцом своему наследнику, еще не скручена…
— Мы, однако, болтаем с вами, — сказал Сердар с видом глубокого сожаления, — и не думаем помочь этому несчастному, который, быть может, смертельно ранен. Помогите мне, Барбассон! Перенесем его в шлюпку… день склоняется к вечеру и здесь становится слишком темно.
Оба нагнулись и общими усилиями подняли осторожно тота-ведду, который принялся стонать, употребляя отчаянные усилия, чтобы вырваться от них. Напрасно старался Сердар успокоить его ласковыми словами на разных местных наречиях — несчастный не знал ни одного из них. В конце концов он понял, однако, бесполезность своего сопротивления и подчинился беспрекословно, только изредка издавая глухие стоны, вырываемые у него неосторожными движениями, которые увеличивали его страдания.
Взобравшись в шлюпку, Сердар и его спутник осторожно положили свою ношу на палубу и поспешили отплыть дальше Из-под тени, бросаемой на воду деревьями, чтобы воспользоваться последними минутами дня. Сердар приказал снова остановиться и занялся осмотром раны тота-ведды; он осторожно обмыл ее свежей водой и к удовольствию своему увидел, что пуля, скользнувшая по ребру, сделала нечто вроде царапины, весьма неглубокой, поскольку бедняга состоял из кожи да костей; таким образом, не только жизнь его не была в опасности, но достаточно было нескольких часов, чтобы он стал на ноги.
Барбассон тем временем принес ящик с медикаментами; Сердар еще раз обмыл рану, на этот раз бальзамом, разведенным водой, и положил на нее компресс из той же смеси, а затем закрепил его бинтом. Туземец, умственные способности которого были чрезвычайно слабо развиты, не в состоянии был оценить уход, которым его окружали; самые фантастические мысли вертелись в этом примитивном мозгу, который под влиянием многовековых страданий, дошел до уровня обыкновенного животного. Но как только он почувствовал, что боль в его ране утихает, он успокоился и уже с меньшим ужасом смотрел на белых людей.
Кончив перевязку, Сердар уложил своего пациента на матрас, набитый водорослями, затем приготовил укрепляющий напиток из рома, сахара и воды и предложил ему. Удивленный тота-ведда взглянул на него нерешительно, не понимая, чего он хочет от него и принимаясь снова дрожать. Чтобы дать ему понять, что он должен делать с предлагаемым напитком. Сердар поднес к губам серебряный бокал и, отпив из него глоток, подал ему снова.
Бедный дикарь не заставил себя просить на этот раз, хотя все же попробовал напиток сначала с некоторым беспокойством, зато потом с жадностью поднес бокал к губам и выпил все одним залпом. Затем он взял руку Сердара, прижал ее несколько раз ко лбу в знак благодарности и зарыдал, как ребенок.
ebooksa