Пинэтаун жадно оглядывает стойбище. Сколько препятствий осталось позади! И вот он у цели. С такого расстояния лиц не разглядишь. Нанги среди женщин, кажется, нет.
— Пойдем, — торопит Пинэтаун.
Пора…
Выходим на опушку. Замечают нас юные стрелки. С визгом рассыпаются они и уносятся к стойбищу. Кафтанчики у них смешно раздуваются, они перепрыгивают кочки и валуны. Женщины вскакивают, тревожно оглядываются. Заметив троих незнакомцев, шагающих к стойбищу, хватают малышей и, звеня монистами, устремляются что есть духу к вигвамам.
— Дикие важенки… — усмехается Ромул. — Гостей боятся. Совсем, однако, людей не видали.
Площадка среди лагеря опустела мгновенно. Обитатели стойбища словно провалились сквозь землю. Ни один полог не шелохнулся. Никто не вышел встречать гостей. Идем к притихшему стойбищу без оружия; в руках только посохи, да на поясах охотничьи ножи, непременная и вполне мирная деталь северного одеяния. Прогремят ли выстрелы из притихших вигвамов?
Отступать некуда. Выпрямившись, сжав губы, играя желваками на обтянутых скулах, Ромул шагает навстречу притаившейся опасности. Ох и неприятно на душе! Видишь каждую дырочку, каждую щелку в пологе. Не берет ли тебя на мушку через эти темные бойницы зоркий, беспощадный глаз?
Вплотную подходим к самому большому чуму. Ромул громко приветствует невидимых жильцов, просит принять гостей с миром и новостями. Нервы предельно напряжены.
И вдруг у самой земли, в стороне от входа, закрытого шкурой, зашевелился полог чума. Дрожащая рука и скрюченные пальцы суетливо перебирают красноватую ровдугу.
Что это?
Из-под рэтема выбирается человек в заплатанной камлейке, в сморщенных ичигах. Ему лет шестьдесят. Глубокие морщины старят бледное, посеревшее лицо с тонкими синеватыми губами. Съежившись, он смотрит на меня растерянно, с каким-то страхом, словно ожидая удара.
— Чего он боится?.. В гости, старина, пришли… Понимаешь — в гости!..
Ромул переводит по-ламутски. Незнакомец не отвечает, моргает покрасневшими веками. Ромул протягивает ему кисет. Старик проворно вытаскивает трубку, точенную из березового корня, трясущимися пальцами набивает ее и, высекая искру огнивом, зажигает табак.
— Вот так стойбище! Смотри, Пинэтаун, без спичек живут.
— У нас тоже спички кончаются! — смеется юноша, с любопытством разглядывая огниво на медной цепочке.
— Ай, хороший табак… Давно курить нет! — шепчет по-русски старик, затягиваясь ершистым дымом черкасского табака.
Он жмурится, кашляет, кряхтит и, обернувшись к чуму, кричит что-то на гортанном языке. Пинэтаун вздрагивает. Старик говорит на том же непонятном языке, что и Нанга.
Сильная рука откидывает полог, скрывающий вход в чум. Появляется смуглолицый молодой человек. Блестящие черные волосы, перетянутые на лбу ремешком, спадают на плечи. Ламутский кафтан, расшитый узорами, облегает тонкий стан. Под кафтаном — нагрудник, расцвеченный бархатом и бисером, на поясе — нож с вырезанной рукояткой, в разрисованных широких ножнах.
Ну и костюм! Человек точно снял его с витрины этнографического музея.
Бронзовое лицо с орлиным носом и широкими скулами невозмутимо, холодно как лед; лишь черные монгольские глаза настороженно блестят под сдвинутыми бровями. На своем непонятном гортанном языке человек в расшитой одежде бросает несколько отрывистых слов старику.