— Ну, а я провожу, — сказал Горбов. — Все же спокойнее будет.
Из курильни шел задумавшийся Иванов. Все его мысли были направлены к одному, к уничтожению ротмистра Энгера. Он ему мешал действовать, он парализовал его волю.
«Я доведу дело до конца» — шептал Иванов, смотря вперед и не видя ничего, так как его взгляд был направлен внутрь себя, в свою мысль.
«Он далеко зашел. Зашел. Может погубить дело».
Ночь, хоть и осенняя, была очень тепла, но Иванова лихорадило. Лихорадило от мысли, от желания. Он ускорил шаги и скрылся в переулке.
Мимо него на извозчике проехал куда-то спешащий Энгер. Но они не видели друг друга. Энгера поглощала та же мысль. И его тоже охватило лихорадочное настроение.
— Доведу дело до конца, — сквозь зубы шептал Энгер, сжимая рукой парабеллум.
— Доведу!
Где-то из подворотни пьяный парень, наигрывая на гармонике, пел «яблочко»:
На мгновение Энгеру бросилось освещенное фонарем лицо пьяного, а рядом с ним, прижавшись к его плечу, девушка, повязанная платочком. Она любовно тянулась к нему.
— Идиллия, — прошептал Энгер, и на мгновение сердце сжалось от тоски, от сознания, что у него нет личной жизни.
— Ну, и что ж! Прежде дело… дело… дело, — в остервенении бросил он в ночь слова, желая заглушить трепет сердца.
И снова ночь. На улицах никого. Пусто. И только откуда-то доносился отдаленный стон очередной улицы.
Это белые справляли свои последние ночи.
Не доходя до «Сахалинчика», самого низкопробного подвала проституток, маравихеров, зухтеров, альфонсов и сутенеров, где постоянными посетителями были и офицеры, Катя остановилась.
— Ну, ступай, Горбов.
— Нет, я подожду тебя здесь.
— До свидания.
— Ну, иди, — и Горбов крепко сжал руку Кати.
И долго смотрел он на освещенную вывеску «отдельные кабинеты» и на лестницу, вниз по которой спустилась Катя.