Медичи

– Поклоняюсь рыцарскому геройству, которое звучит в ваших словах! Оно теперь редко встречается в свете, где хитрость и лицемерие заменили гордое мужество и победоносную, силу. Мне кажется, будто я вижу, перед собой Орландо, и… я понимаю счастье и отчаяние Дидо.

– Походить на Орландо я, конечно, не могу, – с улыбкой заметил Козимо, – но стремиться подражать ему будет целью моей жизни. Однако пора вернуться в город синьора, – заметил Козимо, – солнце уже начинает садиться, вам нужно отдохнуть, чтобы выехать завтра на рассвете.

Они молча шли по скалистой дороге к городу; она опиралась на его руку.

В остерии они застали весьма приличный и заманчивый ужин, приготовленный в комнате Лукреции.

Маленький Пикколо бранился с хозяином и прислугой, горько жаловался, что они не повинуются его приказаниям и даже позволили себе смеяться над ним и обращаться, как с ребенком. Лукреция, смеясь, утешала карлика, а за ужином была так весела, разговорчива и остроумна, что рассеяла серьезность Козимо.

Пикколо, как невоспитанный ребенок, часто вмешивался в разговор, делая злобные, вызывающие замечания насчет Козимо, за что Лукреция несколько раз резко обрывала его. Он утолял свою злобу вином и, в конце концов, напился, отчего его маленькая фигурка с раскрасневшимся лицом казалась еще смешнее.

После ужина Лукреция приказала уложить его в постель. Пикколо сопротивлялся, топал ногами, но ослушаться не посмел и удалился, бросив на Козимо враждебный взгляд.

Лукреция прошла в соседнюю комнату и попросила Козимо, собиравшегося уйти, посидеть еще немного.

– Мы успеем выспаться, даже если выедем на заре, я стараюсь ограничивать сон, отнимающий у нас так много времени. Самый благородный отдых для ума – общение с родственной душой, и я хотела бы таким отдыхом закончить сегодняшний день, давший мне избавление, от опасности и так много неизгладимых воспоминаний.

Она открыла корзину, обтянутую кожей, достала оттуда изящную лютню с золотыми украшениями и, сев на кушетку, взяла несколько аккордов, затем запела одну из песен Петрарки, в стиле песен средневековых миннезингеров.

Музыка, собственно, не составляла мелодии, это было нечто среднее между пением и декламацией, как и теперь еще исполняются старинные французские романсы. Поэтичные слова любви она выговаривала совершенно ясно, полным контральтовым голосом, владеющим всеми модуляциями, от задушевного шепота до потрясающей страсти.

Козимо слушал с восторгом. Он ничего подобного не встречал и, когда она протянула ему лютню, едва решился тоже исполнить романс.

Козимо все забыл под влиянием какого-то очарования.

Прошло более часа, когда он вдруг испуганно вскочил.

– Я дольше не могу нарушать ваш покой, синьора. Благодарю вас за доставленное мне удовольствие и желаю вам радостных снов.

– Сны? – повторила она. – Разве вся жизнь не сон, который так же быстро пролетает, как радостные или грозные представления во сне? Жизнь имеет только то преимущество, что она хоть раз была действительностью, а не призраком, к которому мы тщетно простираем руки во сне.

Лукреция простерла руки как бы в дополнение своей мысли, но перед ней стоял Козимо, а не призрачное видение.

Он взял ее руку, почтительно поцеловал и опять пожелал спокойной ночи. Она не выпустила его руку, глядя ему в глаза. Козимо нагнулся, как отуманенный, ее губы раскрылись… но он содрогнулся и быстро вышел из комнаты.

Она сделала несколько шагов, точно хотела последовать за ним, но со вздохом опустилась на кушетку и закрыла лицо руками.

– Орландо! – прошептала она. – Дидо! Она все-таки была счастлива, хоть и заплатила жизнью за счастье.