— Из-за ситца загробили бабу-то, из-за тряпок. Братья, мать их в душу!
— Чью бабу-то?
— Да Бекреневу же Марию.
— Господи, из Матвеевой-то Сельги?
— Тихо! — прикрикнул Явгинен. — Тихо! Говорить будем вслух и по одному. Кто желающий? Ты что ли?
Желающим был старик с угловатыми глазами в сером комбинезоне с лямками, перекинутыми через прочные еще плечи.
— Фамилия? — потребовал Явгинен.
— Гринин.
— Русский?
— А что?
— Не штокай, отвечай.
— Ну, русский.
Чей-то всполошенный бабий голос: «Чего ты? Жена у него наша, вепсская. Чего ты?»
— Ну так пусть по-вепсски и говорит! — радостно подхватил Явгинен и, сипло разогнав голос, хохотнул. Смеялся он странно: одним ртом, не меняя выражения деловито цепких глаз. Бился кадык — глаза наблюдали, обыскивали, сторожили.
— По-вепсски, дорогой — напомнил ласково. — А не умеешь, считай, что мама родила тебя немым. Хлеб, дорогой, теперь по-немецки «брот», а по-фински «лейпя». — И, скрестив руки, сел довольный.
То, что рассказал Гринин, сбиваясь с вепсского на русский, можно передать примерно так:
— У меня из Матвеевой Сельги была свояченница пришедши. И говорит: к тамошней жительнице, к Марии к Бекреневой, пришли солдаты и стали отбирать ситец в красную горошинку. Мол, для занавесок коменданту. А она, Мария Бекренева, не отдавала. И вот результат. Солдаты избили ее и оставили кровавую на полу. Пошла она жаловаться к коменданту, а комендант посадил ее на три дня в тюрьму. Через три дня ее снова привели к коменданту. «Так, говоришь, солдаты отобрали у тебя ситец?» «Отобрали». «Может быть, даже избили?» «Избили». Посадили еще на семь суток. И не давали еды. Еды не давали, и вот результат. Когда через неделю родственники пришли за ней, она была без чувства и без сознания.
Леметти, жестикулируя, переводил в самое ухо Виккари. Зал гудел. И юное лицо начальника земельной управы выглядело младенчески изумленным.
Пройдет время, и он сам поймет, что немыслимо насадить «освободительное знамя» на кнутовище. Еще позднее, через многие годы после войны, дважды побывав туристом в Шелтозере, Виккари с грустью вспомнит себя, романтика в ранге завоевателя, миротворца племен, несоединимо разделенных идеей.
Все это позднее. А сейчас горячо, сбивчиво, страдая от медлительности переводчика, он убеждал, что случай в Матвеевой Сельге — обидное недоразумение, что виновные понесут наказание, что он, Юли Виккари, представитель новых властей, готов дать немедленное доказательство самостоятельности и демократических свобод вепсского и карельского народов.