— Ты помнишь эту комнату? Нет? Что ты помнишь последнее? Как ты очнулся? — Любопытство в голосе чёрного было неподдельным, но Сет отмалчивался, тоскуя о прежнем равнодушии к собственной персоне. Чудилось что-то недоброе в этом живом любопытстве.
А чёрный с нетерпением ждал его полного выздоровления, требовал, чтоб он чаще ходил от стены до стены, потом — поднимал за ручку увесистый сундучок, стоявший в ногах кровати, затем — отжимался от пола. После щупал пульс, прижимал к груди костяную трубку и слушал биение сердца, улыбаясь, записывал что-то на листах. Раз в неделю приходил монах и забирал записи.
— Можно попробовать, — напутствовал его чёрный, — найдите мне второго, и побыстрее, слышите? — кричал в открытую дверь.
Но ещё долго монах с порога качал головой на вопросительный взгляд чёрного. И Сет давно уже без труда по сотне раз отжимался от пола, не зная чем ещё занять себя в тесной комнатке, ход откуда ему был заказан. Он как раз с остервенением отсчитывал десятки, краем глаза наблюдая за дремлющим в кресле хозяином, когда над головой — по винтовой лестнице — прогрохотали шаги, дверь распахнулась без стука и толпа монахов внесла, бросила на стол деревянно стукнувшее, окоченевшее уже тело.
Сет отпрыгнул, забился в угол, с ужасом глядя на полностью обнажённого, бледно-синего и почему-то мокрого мужчину лет двадцати. Родимым пятном на груди чернела аккуратная колотая рана. Мертвец не просто окоченел — он явственно источал холод.
Монахи захлёстывали конечности ремнями, а чёрный уже сбросил плед и дрёму — стоял, перебирая инструменты на столике; тускло посверкивали лезвия.
— Вон! — рявкнул чёрный на замешкавшихся монахов, и те ринулись к выходу.
Забытый всеми Сет тихо стоял в своём углу, глядя, как чёрный протирает синюшную кожу мертвеца резко пахнущим янтарным раствором, как пальцами меряет впалую грудь, как коротко и точно чиркает лезвием, и расходятся шире края колотой раны. Молчал даже, когда чёрный вдруг запустил руку в отверстую грудь.
Но тот спиной почуял ужас, охвативший Сета.
— Всё! Все вон!!! — заорал он, и Сет стрелой вылетел в дверь, прямо в руки к спохватившимся монахам.
Его снова оставили в комнате с цветным витражом, и чтец пришёл шелестеть переворачиваемыми страницами старых книг. Часто запинался на полуслове, замолкал надолго, прислушиваясь к неясному шуму за дверьми, да Сет уже не слышал его, он метался по комнате из угла в угол, вспрыгивал на низкий подоконник, глядел сквозь цветные стёкла на темнеющую бровку леса и почти не спал, хотя солнце вставало и садилось дважды.
На рассвете третьего дня щёлкнул замок двери — чтец заложил страницу пальцем и привстал, опираясь о ручки кресла. Сет отступил на шаг. В приоткрытую створку спиной вошли двое чёрных и потянулись мягкие носилки.
Слегка продавливая стёганую ткань, укутанный с головы до ног, всё такой же мокрый — на этот раз от холодного пота, его бил озноб — человек на носилках тяжело, с присвистом дышал. Трепетали веки, худая рука, выпроставшись из-под одеяла, слабо царапала грудь.
Чтец кинулся к заправленной постели, откинул покрывало, и уже через минуту, так же мягко ступая, приходили, щупали пульс, трогали лоб, подтыкали одеяло, сбитое крупной дрожью гнилой горячки, а чтец тихо сел на место и раскрыл книгу на заложенной странице, продолжил как ни в чём не бывало: «…так и вы почитайте себя мёртвыми для греха, живыми же для Бога…»
Сет не стал ждать, когда же о нём вспомнят. Он развернулся и бросился прямо в горящий куст.
Серые предрассветные сумерки тихонько заползали в настежь распахнутую дверь комнатки. Стало холодно, и человек, сидящий на кровати, невольно поёжился, провёл ладонями по плечам.
— Я не верил, никогда не верил… Как жить с этим? — шёпот потонул в шелесте листьев, но Топь всё равно услышала бы.
— Жить. Непременно жить, — был ответ.
Она рассеянно накинула одеяло на судорожно вздрагивавшие плечи, потянулась к корзине с остатками припасов. Подумалось отстранённо, невнятно, не ею, не Сетом, но кем-то третьим — нельзя есть так много сразу, уж лучше жевать что-нибудь постоянно и высыпаться… Каждый был занят своим. Руки же надломили чуть заветрившийся хлеб, поднесли ко рту.
«…Посеять смуту в городе… жить с этой памятью… а пока достать провианта и лошадей… никто не избежит, никогда… всегда есть недовольные… так страшно… поднять бунт… так страшно… настоящая кровавая резня… так страшно…»
ebooksa