— Не вставай, а то убью! — завопил Тома.
Прибежал и фельдфебель с поручиком.
— Значит, мало того, что ты не признаешься, так еще и позволяешь себе вести социалистическую агитацию здесь, под арестом! Большевистское отродье! Бейте! Бейте его, пока не признается или не сдохнет!
Фельдфебель и барабанщик не стали ждать напоминаний. При начальстве они, казалось, сдавали экзамен на благонадежность: били чаще и больнее…
Я пришел в сознание от того, что на меня лили из ведра холодную воду. Все лицо у меня было в крови, одежда тоже оказалась залита кровью. Что-то сдавило мне горло, в ушах звенело. Фельдфебель яростно ругался и тяжело дышал, а Тома бессмысленно метался по комнате, очевидно, в ужасе от того, что натворил…
С Томой-барабанщиком я встретился снова спустя двадцать четыре года. После победы революции, в начале 1945 года, меня назначили командиром 9-й Плевенской дивизии. По старинной традиции полагалось принять вверенную мне дивизию полк за полком. Первым я принял пехотный полк, выстроенный на обширном казарменном плацу. Несколько тысяч человек прокричали громкое «ура»в честь нового командира. Я обходил роту за ротой и здоровался с солдатами, а в конце остановился перед стоявшим по стойке «смирно» полковым духовым оркестром. Я обходил ряд за рядом и всматривался в оркестрантов, пока, наконец, не нашел того, кого искал — Тому. Он был все такой же хилый, только еще более высохший. На костлявом, словно у древней старухи, лице барабанщика торчал тонкий нос, как клюв. Я остановился перед ним и посмотрел ему в глаза.
Он тоже узнал меня. Впрочем, наверно, его предупредили о неизбежности нашей встречи. Но теперь, когда я стоял перед ним лицом к лицу, он, наверно, решил, что наступил час расплаты…
— Здравствуйте, молодцы! — поздоровался я с оркестром, а глаза мои впились в лицо старого знакомого.
— Здравия желаем, господин генерал! — ответили все, кроме Томы. Он открыл рот, но не произнес ни звука.
Я отошел…
«Что же произошло с ним потом?» — спросит читатель.
Ничего. Пусть, подумал я, живет спокойно, если сможет, но, коли есть у него хоть капля совести, она не даст ему покоя до самой смерти…
Следствие длилось недолго… Процесс развивался, как мы и ожидали.
Моими защитниками на суде были Асен Халачев и Карло Луканов. Занятый военно-организаторской работой в окружной организации, а кроме того, и делами Плевенской коммуны, Халачев отказался от своей адвокатской практики и вел только дела отданных под суд коммунистов. Карло Луканов получил юридическое образование накануне, и я стал его первым и последним клиентом: подобно многим другим адвокатам, членам партии, он отказался от доходной профессии, чтобы посвятить свою жизнь революционной правде…
В суд явился, приглашенный моим отцом, еще один плевенский адвокат, д-р Иван Бижев. Он состоял в народняцкой партии. Из уважения к моему отцу, своему бывшему единомышленнику, он проявил похвальное рвение, стараясь спасти меня от наказания. Заступился и брат моей матери Димитр Соларов, священник. И отец, и Бижев посещали меня в тюрьме почти каждый день, уговаривали настаивать на улучшении тюремного режима и принять защиту Бижева. Я любил отца, был ему благодарен за заботы в этот час, но не мог пойти на компромисс с совестью, отказаться от своих политических убеждений; и он меня понял: в те годы было абсурдно даже предположить, что коммунист может выступить единым фронтом с буржуа, даже если этот буржуа — защитник на суде.
Я наотрез отказался от его защиты, но, несмотря на это, д-р Бижев добровольно явился в суд и развил такую активную деятельность в мою защиту, что суд, состоявший из его единомышленников, зашел в тупик.
Речи защитников Асена Халачева и Карло Луканова, опиравшиеся на программу партии, звучали сдержанно, аргументированно и наступательно, как и полагалось речам защитников-коммунистов.
Я получил в общем-то не такой уж суровый приговор — 8 лет тюрьмы. То были сравнительно идиллические времена; после Сентябрьского восстания подобные «преступления» согласно зловещему Закону о защите государства карались чрезвычайно сурово.
До дня побега я провел в тюрьме немногим больше года.
Меня угнетала мысль, что я покинул моих товарищей в момент, когда ведется подготовка к революции (в те дни мы ею жили). Меня угнетало и то, что я потерял голос и слух. При избиении фельдфебель повредил мне голосовые связки, и я безвозвратно лишился своего баритона; а в правом ухе не переставая звенело. Тюрьма лишила меня надежды на поездку в Вену.
ebooksa