Сафари,

— Делать-то что??

— Да, да, — подтвердил я добродушно и стал вертеть один большой палец вокруг другого. — Давайте подадим прошение, чтобы нам разрешили отбывать наказание в общей камере, там мы лучше обсудим это печальное событие!

Он беспомощно покачал массивной головой, вдребезги раскусил мундштук трубки и, нагнувшись, стал осматривать рану убитого лося.

— Прекрасный выстрел в лопатку, — сказал он рассеянно. — Но что же действительно делать? — Вдруг, оживившись, он спросил меня шепотом, видел ли негр этого лося. Я отрицательно покачал головой. Тогда он начал с торопливым усердием обламывать кругом ветки и бросать их на лося. Я понял и последовал его примеру. Через две-три минуты от нашего злодеяния не видно было ни следа.

Затем мы вернулись к своему месту с безобидным и беспечным видом.

По условленным трем сигнальным выстрелам грузовик с треском спустился вниз, и негры принялись потрошить обоих животных, а мы оба следили за тем, чтобы никто из них не приближался к тому месту позади холма, где лежал третий лось. Когда мы после долгой возни погрузили, наконец, обоих громадных животных и пустились в обратный путь, старик после долгого размышления, предварительно выкинув изо рта последний кусочек своей трубки, промолвил: — Мне действительно нелегко лгать, но ведь они нам голову сорвут! Мы можем признать только одного лишнего застреленного зверя, и лучше всего нам сделать это добровольно и немедленно.

Бушмен, маленький шофер-готтентот, очень удивился, когда на его радостный возглас: «Вон еще стоят большие лоси», — старик молча нахлобучил ему своей тяжелой рукой шапку на глаза.

Я поступил, как было условлено, и в тот же вечер подал заявление инспектору по охоте. Целую неделю ничего не было слышно, затем Балдан принес из Моши известие, что инспектор отправился в длительную служебную командировку и что благодаря этому можно надеяться, что вся эта история забудется. Сообщив это, он разрезал на ремни обе лосевые шкуры, употребляемые бурами для упряжи.

Время все лечит; оно излечило под конец и мои ноги, и я уже совершил новую экскурсию в Ольдоньо Эбор, когда по возвращении домой нашел извещение инспектора по охоте, что он не подвергает нас наказанию, но просит меня немедленно доставить в его канцелярию в Моши шкуру и рога застреленного сверх нормы лося.

Таким образом миновал страх тюрьмы, но где достать теперь шкуру? Я тотчас же ночью помчался с этим распоряжением на ферму к Балдану. Многочисленные родственники, которых здесь как всегда было вдоволь, сильно недоумевали, о чем это мы со стариком шепчемся в саду. Балдан посоветовал мне немедленно отправиться в экскурсию и сделать вид, будто я письма еще не получил. Таким образом мы выиграем время. Сам же Балдан завтра же пошлет своих сыновей на охоту, чтобы они застрелили лося по имеющимся у них разрешениям; шкуру этого лося мы могли затем немедленно отправить в Моши.

Я так и сделал: сбежал в Умбулу. Через десять дней приблизительно старик прислал мне вестового с письмом, в котором сообщал, что Томас действительно застрелил лося, но кожу, положенную для очистки в воду, к сожалению, затащил крокодил. Сын его Иоан находился сейчас в пути, чтобы застрелить другого лося…

В историю с лосем, очевидно, вмешалась нечистая сила! Мне же стало казаться, что каждый стражник племени аскари поглядывает на меня испытующим глазом, и я скрылся на двести километров дальше в степь Зеренгети. Здесь, в глубоком уединении, я в течение четырех недель ничего не слышал, кроме тяжелого топота диких стад, громоподобного рычания львов и шелестящего шума ветра в море трав, ничего удивительного, что я ничего не знал о бессмертном эпизоде с лосем. Когда я вернулся и в первый раз пил кофе в доме Балдана, я с замирающим сердцем спросил, получил ли, наконец, инспектор шкуру.

— Да, получил! — проворчал старик, усиленно попыхивая из своей новой трубки. — Стоила она мне пять с половиной фунтов стерлингов.

— Пять с половиной фунтов? Почему? Разве вы ее купили?

— Ну, конечно! Ах, вы этого еще не знаете: когда негры повезли сдавать шкуру Иоана инспектору, ее ночью, во время привала, стащила и сожрала гиена.

Поездка на Меру

Когда я, сидя у подножия ледника Ратцеля на Килиманджаро, не мог из-за боли в сердце идти ни вверх, ни вниз, я грустно разглядывал степной ландшафт, расстилавшийся у моих ног. Внезапно на западе поднялись тяжелые тучи, и очистился громадный массив раскаленного золота: это была гора Меру.

Я долго глядел на нее. Мне никогда не приходилось быть даже вблизи этой горы, но мысленно я начал рисовать себе картины всего того, что я когда-либо слышал о ней. Я представил себе высокие стволы ее сумрачных кедровых лесов, поднимающихся к небу, ее бездонно глубокие темные овраги, по которым, пенясь, несутся в долину горные потоки, огромный полукруг ее кратера, окруженный отвесными, как стены, скалами, горные вершины, покрытые сверкающим снегом и отражающиеся в водной поверхности нагорного болота, слонов и носорогов, купающихся в золотисто-коричневой воде, и под конец самого себя, потрясенного радостью при проникновении в это удаленное от мира нагорье, оживленное лишь гигантскими растениями, такими же животными и подземным пламенем. «Эту высоту, — говорил я себе, — я смогу одолеть, 3700 метров сердце мое выдержит, итак ввысь!»

В лице Л. я нашел подходящего спутника для подъема на гору; ему приходилось бывать на кофейной плантации на самой Меру, а во время войны он командовал постом высоко на горе! Мы начали путешествие от его дома у реки Энгаре-Наироби. Восемь негров, а именно: повар, двое служителей и пять носильщиков, выступили в путь рано утром, так как предстояло пройти сорок пять километров. Мы же вдвоем уселись в форд, принадлежащий соседнему фермеру-буру, и помчались по гладкой горячей и пыльной степной дороге. В этих уединенных местах теперь уже многие, как я упоминал раньше, пользуются автомобилями. Люди, знавшие только старый способ передвижения по экваториальной Африке, а именно передвижение с караваном носильщиков, могут погрустить над прошлым; но технический прогресс нельзя удержать здесь, как и нигде в мире.

В Найроби, главном городе колонии Кения, начинается замечательная холмистая местность, один из самых своеобразных ландшафтов мира. На пространстве многих миль равнина сплошь усеяна сотнями тысяч холмиков. Их можно сравнить с бесчисленными бородавками на гладкой коже человека. Указывая на эти разнообразные и фантастические остатки скал, разрушенных ветром и непогодой, Л. пояснил: