Сафари,

Но посредством хорошей чашки кофе и рюмки коньяка жена Л. вернула мне способность разговаривать. Первые слова, с которыми она обратилась ко мне, были:

— Итак, вулкан еще не совсем потух?

Несмотря на ужасную усталость, мы в тот вечер легли не раньше трех часов. И нам, и остававшимся дома было о чем рассказать. Предыдущей ночью в загон для скота залезли три льва и растерзали быка. Но рабочие-негры храбро кинулись на зверей и одного из них насмерть пронзили своими копьями. Кроме того нам рассказали, что вчера утром от семи до половины восьмого было полное солнечное затмение. Л. поглядел на меня и напомнил, как я отозвался о каких-то туманах на склонах кратера и не заметил солнечного затмения. Мы долго говорили о том, чего здесь можно было ожидать в будущем, так как мы были первые, определившие с неоспоримой достоверностью, что «он» еще не потух.

Охота с камерой

Над степью Войтана поднималась грозовая туча. Она ползла с севера черно-серая, грозная, застилала горизонт, заставляя постепенно отмирать яркий свет африканского ландшафта и превращая его в серо-желтую мглу. Это было в конце июля рокового 1914 года.

Я стоял на вершине пустынного холма со своими двумя «ищейками» из племени вандороббо. Я до того запыхался, что еле произнес, наконец, слово «вопи» (где?). Глаза туземцев, окруженные бесчисленными морщинками, как у всех людей, наблюдающих даль, прищурились, и один из них, подняв маленькую тонкую руку, проговорил: «Хуко, бана» (Там, господин). Я все еще пыхтел, как горный локомотив, когда направил туда свой объектив Цейса. Мои руки при этом так тряслись, что пришлось два раза приняться за бинокль, пока я разглядел, что две обломанные ветки, виднеющиеся меж мимоз, были не ветками, а шеями наших жирафов.

Мы сказали: «Твига квету» (наши жирафы), так как мы со вчерашнего дня гнались за ними, но не с ружьями, а с камерой. Там действительно торчали эти две невероятно длинные шеи, освещенные ярким солнцем, а от акации отделились еще три жирафа и вышли на маленькую полянку, освещенную слепяще резким, прекрасным светом для съемки. Ищейки-негры были уже выучены. Как только животные вышли на освещенное место, они помогли мне поставить штатив и камеру. «Упецу, бана, тацама юа» (Торопись, господин, взгляни на солнце), прошептал один из них, показывая на поднимающуюся грозовую тучу. Я сам знал, что через минуту будет поздно, что света не будет, и поэтому с великой поспешностью работал над камерой. Телеобъектив был уже наставлен, я бросил еще один быстрый взгляд на животных, они стояли великолепно, я нажал затвор, — и… забыл выдвинуть крышку кассеты. Лишняя секунда, понадобившаяся мне, чтобы вынуть крышку и вторично нажать затвор, оказалась губительной. Когда я снова поднял глаза, животные были уже в тени от тучи.

Охотясь с камерой, я так уже привык ко всяким несчастьям, что не стал даже ругаться. С этими «твига» я со вчерашнего дня много раз почти налаживал съемку, но всегда только «почти». Был послеобеденный час, и, если бы я даже смог еще раз приблизиться к моим длинношеим объектам, сейчас уже нельзя было рассчитывать на хорошее освещение. Но для съемки диких животных требуется высочайшее терпение.

Бросать начатое дело нельзя было, и туземцы, чтобы не потерять из виду жирафов, направились по склону холма. Я уже спустился по другому склону и свистком призвал остальных негров-носильщиков. Я наполнил карманы шоколадом, а фляжку свежим чаем и отправился дальше по следам обломанных веток, оставляемых нам идущими впереди для указания пути.

Это было около пяти часов пополудни, а в десять часов вечера я все еще шагал и шагал…

Близко прижавшись друг к другу, мы поочередно дремали на холодном ветру, все время прислушиваясь и приглядываясь к темной маленькой котловине внизу, где жирафы остановились в рощице из акаций. Около четырех часов утра начало накрапывать; скоро пошел дождь, а затем полило, как из ведра. Мы мерзли как собаки, но оставались на том же месте: нечего было и думать о возвращении, так как степь внизу превратилась в сплошное болото, — чуть ли не в озеро.

Когда мы окончательно закоченели, дождь прекратился: замерцал печальный холодный рассвет, выделяя усталые серые лица негров. В поднимающихся из земли испарениях не видно было больше наших жирафов. Мы протанцевали воинственный танец, чтобы размять окоченевшие суставы, затем мои негры стали с присущей им чудесной ловкостью вылущивать из мокрых, как насыщенные водой губки, ветвей сухую лучину. Мы развели громадный костер и приготовили в горшке из глинисто-желтой дождевой воды и горсти сырого чая с мокрым сахаром напиток, который я приправил порядочной порцией виски.

Вскоре мы снова побрели по промокшему лесу за жирафами и нашли в конце концов их круглые и глубокие, как миски, свежие следы в промокшей почве. Полные радостной надежды, мы последовали за ними при проглянувшем солнышке.

Через час мне опять почти удалось сделать снимок, но на этот раз камера в решающий момент соскользнула по промокшей земле. До полудня снова адски поливал нас дождь. Затем мы несколько часов с голодным желудком искали следы и накрыли, наконец, наших жирафов в маленькой ложбине. У меня было такое чувство, что, если и на этот раз будет неудача, со мной случится припадок буйного помешательства, до того во мне все кипело от злости.

Мои славные вандороббо взобрались на вершину, чтобы отрезать животным путь через хребет, при мне остались только мой малолетний носильщик ружья и негр с камерой. Для съемки мне нужно было, чтобы солнце светило сзади. Здесь, внизу, было немного топко, и уже несколько раз я обходил помет, несомненно принадлежавший буйволам; раз мне даже показалось, что я чую характерный запах буйвола.

Я предался надежде увидеть, наконец, в траве мраморные спины заколдованных жирафов, как вдруг маленький Саиди схватил меня за ногу и с широко раскрытыми от ужаса глазами указал дрожащим черным пальчиком налево в траву. Святой Непомук! В десяти метрах от нас стоял могучий старый буйвол, обивая хвостом свои замазанные навозом бока и качая тяжелой головой! Он, очевидно, почуял находившихся на вершине двух вандороббо. Осторожно и быстро мы поползли обратно.

У входа в долину я остановился, чтобы отдышаться и подумать, что теперь предпринять. С жирафами было покончено; добраться до них мешали буйволы. В таком случае нужно было по крайней мере снять этих уродов! Старый буйвол все еще стоял в траве, задумчиво качая головой и помахивая хвостом. Он даже сделал мне одолжение и выступил на несколько шагов из травы. Все уже было готово для съемки, как вдруг направо от нас что-то зашумело в темно-зеленых кустах. Затаив дыхание, мы с вытянутыми шеями глядели в кусты и прислушивались. Шум приближался. Становилось жутко, и вдруг из-за ближайших ветвей показалась влажная морда теленка-буйвола, и бледно-голубые невинные глаза его уставились на нас с безграничным удивлением. Мы трое долгое время также пристально глядели ему в глаза, пока теленок не испугался; животное сделало несколько шумных прыжков в сторону и, сопя и пыхтя, помчалось нервными скачками к старому буйволу и к подошедшим к нему самкам.

— Проклятое животное! — проворчал я ему вслед.

Внезапно маленький Санди запищал. Я обернулся. Оба негра со всех ног бежали один вправо, другой влево. В следующий момент я увидел буйвола, мчавшегося на меня, как сорвавшаяся скала. Я бросился бежать с такой же сумасшедшей быстротой, как и мои негры.

Как успел я пробежать довольно большую лужайку и как влез затем на акацию Гербера, полную шипов, — совершенно не могу сказать; знаю только, что я тогда, наверное, побил мировой рекорд на быстроту бега и лазанья на деревья и что между кончиками рогов буйвола и моими штанами оставалось весьма небольшое расстояние.