Сафари,

— Это лежит вторая половина Меру, которой недостает наверху. Вы видите, что кратер в нашу сторону открыт полукругом. Половина кратера взлетела на воздух при последнем извержении Меру, превзошедшем по ужасающей силе все, нам людям известное или даже воображаемое, и свалилась на равнину в виде нескольких тысяч раскаленных обломков скал.

Я поглядел на это поле развалин и, взглянув затем на дикие неприступные очертания Меру, попробовал представить себе, какие силы нужны были для того, чтобы перебросить сюда из той голубой дали это бесконечное количество скал, каждая из которых была не меньше огромного четырехэтажного дома.

Было самое жаркое время года. Еле возможно было дышать. Близ дороги встретилась нам серая и запыленная ферма какого-то бура. Проехать мимо считается в Африке оскорблением, и мы должны были слезть и отведать кофе с пирогом, претерпевая при этом осаду не менее двадцати тысяч мух. Тоненькая девушка с милой прической придвинула нам стулья, затем появилась с дымящимися чашками в руках солидная женщина с несоответствующими ее комплекции двумя ниспадающими косичками. Но когда с пастбища пришел седеющий небритый отец семейства и представил нам тоненькую особу как свою жену, а толстую особу как свою четырнадцатилетнюю дочь, я чуть не свалился со скамьи от удивления перед этим чудом природы.

Просидев из вежливости четверть часа, мы загрохотали на машине дальше по направлению к Меру. Грандиозная гора поднималась перед нами мрачно и угрожающе. Приблизилась группа деревьев и кустарников, образующих стену на берегу реки Энгаре-Наньюки. Ее русло окаймлялось цепью пустых солончаковых болотистых ям. Земля между ними отсвечивала ржавым кирпично-красным, беловатым и охровым тонами вулканических выделений. Это указывало на то, что мы приближались к кратеру. Между лужами, отливавшими цветами радуги, росла зеленая жесткая осока.

Пропрыгав еще один или два километра по талькам и скалистым уступам, наша машина проехала немного по пахнущему натрием болоту, облепливая грязью свои колеса, затем упрямо остановилась. Мы вылезли в густое болотное месиво и, сказав «хэрио» (прощай) нашему шоферу, решили одолеть пешком последние три километра, отделявшие нас от фермы Вантер Мерве, где мы наметили наш первый ночлег. Стая белых цапель взлетела впереди; множество следов антилоп перекрещивали еле заметную тропинку. Прямо перед нами возвышались к небу темные скалы Меру. Видны были в ущельях стада слонов и носорогов, и я с грустью вспомнил о своих двух ружьях, висевших в гостиной у Л. Меру считается заповедником, охота воспрещена даже на его отрогах, поэтому здесь не разрешается ношение какого бы то ни было оружия.

Мы молча шли рядом. Бесконечно мрачный и угрюмый вид местности действовал на нас угнетающе. Высокие тонкие стволы железного дерева тянулись вверх по реке; они отделяли маисовое поле, частью обглоданное зебрами и антилопами. Из загородки для скота поднялась при нашем приближении гудящая туча мух, вслед за мухами появились грязные дети. Они заговорили с нами на кизуагельском наречии и рассказали, что их отца и матери нет дома. Когда еще несколько ребят этой семьи и дюжины две собак стали вылезать из разных отверстий их убогой покосившейся хижины, мы оставили мысль о ночевке под этой кровлей и направились к апельсиновой роще. Здесь мы нашли наших негров, наслаждавшихся фруктами; мы попросили их расчистить место под лагерь. С радостью я заметил, что вода в протекающем ручейке без привкуса натрия, следовательно, можно было надеяться на приличный кофе. Я покорно влез вместе с моим спутником в его крошечную палатку, которую он называл своей собачьей будкой, и прекрасно проспал там всю ночь. Снаружи храпели наши носильщики, журчал ручеек и шумели от ночного ветра апельсиновые и железные деревья.

На другое утро Л. разбудил меня восторженным криком. Выбравшись из палатки, взглянув по направлению его протянутой руки, я увидел вершину Меру, блистающую выпавшим снегом в золотистом сиянии утренней зари. Все предвещало хорошую погоду.

Целый час мы медленно поднимались вдоль шумящей пенящейся Энгаре-Наньюки через поле, усеянное отвратительными острыми камнями величиной с человеческую голову. Отсюда я снял вид на полукруг кратера. Мы сняли также исподтишка воинов племени мазаи, примостившихся у дороги. Я предательским образом втянул их в разговор и незаметно сфотографировал. Затем мы перешли по древесному стволу речку и направились вверх.

Обрывки облаков, висевшие на скалах, растаяли в голубой синеве неба, сверху из темной зелени лесов подул бодрящий ветерок. Крутые холмы, через которые мы перебирались, представляли удручающее зрелище: они были покрыты черными обуглившимися и заплесневевшими трупами деревьев. Здесь бушевал когда-то один из тех лесных пожаров, которые в несколько часов уничтожают вековые леса.

После двухчасового подъема мы добрались до «дома лесничего» — цели нашего сегодняшнего пути. Он расположен на уступе скалы, в нескольких метрах от которой бушевал пожар. Серо-зеленой стеной поднимался здесь над хребтом и оврагом девственный лес. Бесконечно далеко развертывался вид на степь, отливающую золотисто-желтым цветом, и вдали вздымался огромный массив Килиманджаро. Точно серебряный колокол, блистала вершина Кибо. Вокруг нашей лесной хижины с грохотом низвергались водопады в неизвестные глубины темных ущелий; из чащи леса доносился воющий, похожий на детский плач, звук птицы-носорога.

Дом лесничего нельзя было занять под ночлег, потому что в нем расположились негры, состоявшие сторожами по охране диких зверей. Мы оставили несколько человек для очистки нам места для палатки позади дома, а с остальными отправились тотчас же искать воды. Вода, низвергавшаяся в овраги, не годилась для питья, потому что содержала натрий. Кицимото (что означает «горячая работа»), один из моих людей, неутомимый веселый парень, скоро нашел маленький родник недалеко от хижины. Затем мы с большими ножами в руках пробрались в густые заросли леса и стали искать тропинку, ведшую до 1914 года из хижины вверх в гору. После четырех часов трудных поисков мы ее обнаружили, и когда, вспотевшие и ободранные, выбрались, наконец, из чащи, встретили негра с письмом от живущего внизу фермера, приглашавшего провести у него вечер. Л. принял приглашение, я же отказался и провел после обеда, состоявшего из бараньей печенки и печеных зеленых бананов, чудесный вечер в полном одиночестве.

Кругом шумели горные потоки, низвергаясь в черные пропасти; насекомые кружились вокруг фонаря, а миллиарды сверчков так стрекотали, что в воздухе стоял гул; на темно-синем бархате неба сияли белые звезды. Сильный ветер шумел в высоких кедровых деревьях и раздувал пламя, освещавшее голые черные тела негров, расположившихся вокруг костра.

Ночью дикий горный ветер чуть не сорвал нашу палатку. Кроме того здесь, на высоте почти 1760 метров, было довольно холодно; спал я поэтому плохо.

Утром около половины восьмого, когда густой туман немного рассеялся, мы снова двинулись в путь. Первая часть дороги была ужасна. Буйно разросшиеся побеги среди опрокинутых и наполовину обуглившихся гигантских кедровых деревьев образовали вперемежку со сгнившими стволами и ветвями почти непроходимую чащу.

Изредка этот хаос прорезали дороги, проложенные слонами и носорогами. Мы ежеминутно наталкивались на их старые и новые следы.

Затем началась полоса девственного леса. Сумрачные проходы, серые, покрытые мхом и лишаями высокие колонны со сплетенными в непроницаемую крышу верхушками. Прекрасные папоротники, растущие между огромными, похожими на гигантских змей, корнями.

Внезапно веселая болтовня наших людей замолкла; из леса послышался далекий глухой треск. «Тембо» (слоны), — вполголоса проговорил Мтонья, наш повар, показывая в чащу леса. «Ханцури» (ничего не значит), — ответил я, улыбаясь и шагая вперед. Однако у меня было совсем не спокойно на сердце. Мы шли молча вперед. Вдруг на верхушках деревьев над нами послышался шум. Мы увидели обезьян, черных, как бархат, с чудесными белоснежными пучками шерсти на плечах и на хвосте. Они, хрюкая, пробирались по веткам деревьев.

Шум и грохот направо от нас становился все сильнее. Кацимото взволнованно бормотал что-то про себя. Мы неслышными шагами шли по мягкому, как шелк, мху. Теперь и я почувствовал острый характерный запах слонов, но их пока не было видно. С деревьев падали душистые иглы; большие ярко-красные цветы, похожие на хризантемы, горели в зеленеющей тени. Ярко окрашенные бабочки, величиной с раскрытую ладонь, порхали взад и вперед. Мы опять пересекали тропинку толстокожих. Наши люди, нагибаясь, показывали на плоские, величиной с бадью, отпечатки, сообщая нам, что слоны прошли здесь полчаса тому назад. Дорога становилась круче. Между стволами деревьев поднимались неуклюжие скалы. Мы, задыхаясь, карабкались вверх, и понемногу шум пасущихся позади нас слонов затих. Но все чаще стали попадаться места остановок носорогов. Мне мерещилось, что один из огромных серых камней вдруг оживет и, превратившись в носорога, кинется на нас.

Перед нами поднималась крутая каменная кладка. Мы были на высоте 2260 метров. С той стороны открывалась широкая долина. Через нее шумно протекала река. На берегу этой реки мы сделали обеденный привал и около двух часов пополудни отправились дальше.

Изредка над нашими головами открывался просвет и можно было увидеть высокие стены кратера. Все прекраснее становилась вокруг нас галерея из кедровых деревьев, напоминающая колоннаду храма, все мягче цветной ковер под ногами, все легче и душистее воздух. Под конец наша тропинка перешла в тропу для носорогов и слонов, местами покрытую сухим навозом. Эти тропы расходились по всем направлениям и заводили нас то вправо, то влево и даже вниз. Мы таким образом потеряли много времени, и к пяти часам все еще не видели кратера. Тогда мы пробрались сквозь узкое ущелье на поляну; стены этого прохода были отшлифованы до блеска толстокожими великанами, проходившими здесь в течение столетий. На этой поляне мы решили расположиться на ночлег.