Опасности диких стран

— Гула! — воскликнул Стуре, протягивая к ней руку.

Глаза Гулы заблестели, страх ее превратился в сильную радость.

— Милая Гула, — сказал Стуре, — как долго я жаждал увидеть тебя. Скажи, как ты живешь? Слава Богу, глаза твои ясны!

— Мир да будет над нами обоими, — отвечала она. — Мне хорошо, я счастлива. Но что это? — продолжала она, рассматривая его. — Ты побледнел, и лицо твое носит следы забот. О, отец мой говорил мне об этом, они тебя преследуют и обманули тебя, все, все против тебя!

— Так ты знаешь о моем несчастии? — Спросил он. — И знаешь, как твой отец мне помог?

— Он помог тебе? — живо спросила она. — Да будет над ним благодать Божия! Вчера только отец сказал о тебе, верно он хотел подготовить меня к тому, что ты здесь.

— А где твой отец, милая Гула? — Ласково спросил Стуре.

— Здесь! — Отвечал голос у входа в скалу.

Там стоял Афрайя, положив руки на горный посох, и блестящие глаза его остановились на Стуре.

— Приветствую тебя, юноша, в моей стране, — сказал он, — благодарю, что ты пришел. Желаю, чтобы тебе понравилось в раю Юбинала.

Потом он взглянул на Гулу, провел рукой по ее волосам, пробормотал ей несколько слов, и, обращаясь к гостю, сказал громко:

— Пойдем, я покажу тебе своих оленей, а дочь пока позаботиться об угощении.

Гула поспешила уйти. Ручной белый олень побежал за ней. Афрайя же повел своего гостя по извилистой долине, перебрался с ним через высокую гранитную стену, и Стуре увидел себя на плоскогорье, против жертвенных камней, у которых он провел ночь. Палатка его уже исчезла, но внизу на краю оврага было теперь пять других палаток, от которых тянулась изгородь, и внутри ее толпилось множество рогатых коров-оленей.

В первый раз дворянин находился в самом центре лапландского лагеря, и оживленная деятельность открывалась его взору. Большое стадо за изгородью заключало в себе более тысячи голов. Сегодня происходил осенний осмотр. С дюжину мужчин и женщин доили молоко, другие подводили сопротивлявшихся животных. Мортуно обходил с двумя опытными помощниками все стадо, выбирал известное количество оленей для продажи и вырезал им волосы из гривы в виде метки. Молодые животные стояли в куче, оленята прыгали вокруг матерей, толкались, гонялись друг за другом и весело кричали; старые подзывали их предостерегающими звуками и нетерпеливо выжидали момента, когда их выпустят из загородки на свободу. Колокольчики передних оленей мелодически звенели, мужчины и женщины работали с песнями. Всюду, по-видимому, царствовали смех и веселье. Пастухи бегом уносили большие сосуды с молоком то в кладовую, которая была больше всех остальных палаток, то в двойную палатку, служившую, по-видимому, жилым помещением для семей, так как из-за ее откинутой занавеси виднелся яркий огонь и выходил густой столб дыма. Все эти палатки или гаммы были устроены очень просто; они состояли только из семи или девяти довольно высоких шестов, связанных в остроконечную верхушку и образовавших внизу круг. На этих шестах висело покрывало из грубого коричневого холста, укрепленное канатами из крученой кожи и деревянными кольями на случай вьюги. У некоторых гамм это покрывало, было пропитано жиром, все они находились в хорошем состоянии, а около самых больших висели на нескольких шестах одеяла, посуда, деревянные чашки и одежда. Стуре смотрел на эту пастушью жизнь и деятельность с пытливым удовольствием.

День был ясный, небо прекрасное, голубое, как летом; несмотря на утро, солнце порядком пригревало. Афрайя, оставил Стуре в раздумье, и пошел за Мортуно, отозвавшим его, чтобы решить окончательно выбор оленей.

— Так проходит человеческая жизнь, — сказал Стуре, долго сидевший на камне и смотревший вокруг, — там во дворцах, здесь в хижинах, у одних на шелковых подушках, у других на голых скалах, покрытых снегом; то, что кажется баловням судьбы страшной нищетой, для этих сынов природы составляет их счастье и наслаждение.

— Теперь я понимаю, — продолжал он, когда вернулся к нему Афрайя, — почему бедные лапландцы, живущие на берегу, так вам завидуют. Такая свободная пастушечья жизнь восхитительна в сравнении с жизнью в душных землянках.

— Тё там, внизу, — с радостью отвечал Афрайя, — нищие, питающиеся милостыней. Я избрал сто оленей из этого стада и продам их на ярмарке целиком, со шкурой и рогами. Другие мои стада принесут мне не меньше; карманы мои будут полны светлыми ефимками, и при этом мы из году в год не нуждаемся в хорошей разнообразной пище. Мы кочуем взад и вперед по своей обширной стране, живем там, где нам нравится, не терпим нужды, ни в чем себе не отказываем. Не гораздо ли больше забот у людей, считающих себя и умнее, и лучше нас? Как велики их потребности? Чем глубже ты посмотришь, тем больше убедишься, что я говорю правду. Люди были справедливы, пока они довольствовались малым; чем дальше они ушли в деле разных хитрых искусств, тем они стали жаднее и бессовестнее. Мы не живем еще по примеру наших праотцов. Мы ничего не хотим чужого, но твой народ притесняет нас, берет у нас то, что нам принадлежит и не оставляет нас в покое.

— Если бы твои слова были справедливы, — отвечал Стуре, — то на всей земле были бы только пастухи и охотники. Мы бы жили, как звери в лесу. Но человеку дарована от Бога способность стремиться дальше, учиться, созидать и употреблять в дело разум.

— Разве он должен употреблять его затем, чтобы делать несправедливости? — спросил Афрайя.