Стуре старался оправдаться, но Олаф остался при своем мнении.
— Осмотрим твои запасы и прикинем, сколько ты израсходовал, и сколько еще придется израсходовать.
Произвели осмотр и нашли, что молодой поселенец в шесть раз больше израсходовал, чем он мог израсходовать. Если бы он продолжал так хозяйничать, то истребил бы свои запасы до наступления осени. Его наличные суммы также значительно испарились; а долговая книга показывала, что он не только был нерасчетлив, но и вообще во многих случаях позволял злоупотреблять своим добродушием.
— Принимая все это во внимание, я считаю тебя совершенно потерянным человеком, если ты сейчас же не исправишь свои ошибки. Прогони половину этих воров, оставь бревна лежать там, где они лежат, брось свои мельницы и пилы в фиорд, открой, наконец, свои глаза и примись за полезное. Ты должен съездить в Лингенфиорд и просить о помощи. Я останусь здесь за тебя, заведу порядок и окончу постройку твоего амбара.
Стуре не мог не признать справедливости этих упреков, но гордость не позволяла ему сознаться в своей необдуманности. Во всех окрестностях до самого Финмаркена говорили о новом предприятии. С Тромзое, с островов, с Малангерфиорда и даже из Норвегии стекались люди, которые с любопытством осматривали его работы и высказывали удивление. Притом же Стуре и теперь нисколько не сомневался в исполнимости своего предприятия, напротив, был доволен всеми своими начинаниями и знал, что победит все трудности. «Только теперь не следует оставлять начатого дела, — думал он, идя один по берегу эльфа, — это значило бы сделаться мишенью насмешек и осуждений всего света». В глубоком раздумье дошел он до уединенного места, где когда-то было приключение с медведем, взглянул кверху и на обломке одной из скал увидел сидящего Афрайю.
Старик был одет по-летнему, в коротком коричневом шерстяном балахоне. Подле него стоял необыкновенной величины олень с громадными рогами, на спине его было нечто вроде седла. Обе желтые собаки старика лежали теперь у его ног, а он сам сгорбился, опираясь на длинный посох. Собаки встали с ворчаньем. Афрайя поднял голову и без малейшего удивления ждал приближавшегося к нему Стуре. Лицо последнего озарилось внезапной радостью: перед ним был человек, который мог бы ему помочь, если бы захотел.
— Садись ко мне, я тебя ждал, — сказал лапландец, не без достоинства ответив на поклон Стуре.
— Почему ты знал, что я приду? — спросил Стуре, недоверчиво улыбаясь.
— Я знал это, — многозначительно ответил Афрайя, — я многое знаю.
— Скажи-ка мне, — продолжал Стуре, вспомнив обещание, данное им Ильде, — как поживает Гула?
— Ей живется хорошо, — был ответ.
— Она у тебя здесь поблизости?
Афрайя подумал с минуту, прежде чем ответить.
— Она сидит в своей гамме у ручья на берегу, усеянном цветами по милости богов. Она смеется и радуется, что может прыгать под зелеными березками и не живет в тесном доме скупца.-
— Гельгештад делал ей добро, — сказал Стуре с серьезным упреком, — а тебе я не верю, Афрайя, ты жестокий отец и силой упрятал свою дочь в какую-нибудь пустыню.
— Ты можешь мне поверить, — сказал старый вождь, — глаза моей дочери ясны, а губы смеются.
— Хорошо, может быть, — живо отвечал молодой человек. — Но если даже это и правда, скажи мне, что ожидает Гулу в будущем? Ей придется из года в год кочевать с тобой к Ледовитому морю? Да она пропадет от такой жизни, а ты уже стар. Афрайя, если ты покинешь этот свет, что с ней будет тогда?
— Что тогда, спрошу и я тебя, юноша? — однозвучно спросил Афрайя. — Ты хочешь быть мудрым, так обдумай, что ты говоришь. Гула дочь презираемого народа, где же следует ей жить, чтобы быть счастливой? Разве у вас, чтобы над ней смеялись и презирали ее, как служанку? Кто загнал нас в эту пустыню? Кто отнял у нас страну наших отцов? Кто принуждает нас кочевать с нашими оленями?
Стуре не мог ничего возразить, потому что признавал справедливость слов старика.
— Ты, конечно, — продолжал Афрайя, — умнее и добрее этих жестоких, жадных людей; но ввел бы ты Гулу в свой дом, разделил ли бы ты с ней свою трапезу?
ebooksa