— Вы ничего не слышали о депортации? О преследованиях? Расстрелах? Вы никогда не читали объявлений германской военной комендатуры о расстрелах заложников? Я понимаю, что мы, французы, подобные действия воспринимаем особенно болезненно, понимаю, что и наши собственные судьи, действующие по указанию министра внутренних дел Дарнана, выносят смертные приговоры французским патриотам и приводят их в исполнение в угоду оккупационным властям. — В голосе Рейно звучало презрение.
«Дарнан, — подумал лейтенант. — Дениз Дарнан, любимая! Ты любишь свою родину и носишь такую же фамилию, как человек, которого ненавидят больше всего».
— Видимо, арестованные совершили какие-то преступления, противоречащие распоряжениям военных властей, — сказал Генгенбах, боясь запутаться в трудных политических вопросах.
— А разве ваш народ не станет точно так же сражаться за свою свободу, если ваша страна окажется захваченной врагом? — спросил Дюваль.
— Германский рейх стремится удовлетворить все нужды вашего населения. Западные державы принудили нас к этой войне. — В душе Генгенбах чувствовал неубедительность собственных слов.
— Вы все еще верите в это? А что случилось двадцать второго июня сорок первого года, спустя ровно год после капитуляции Франции?
— Давайте лучше не будем касаться событий на Востоке, — попытался смягчить разговор обер-лейтенант. — Если бы американцы не высадили десант в ноябре сорок второго года в Северной Африке, вам не пришлось бы сейчас испытывать здесь, на юге Франции, неудобства от нашего появления.
— В то время я служил во флоте. Корабли были потоплены перед самым входом в Тулонскую гавань, — сказал Дюваль.
Тиль поймал себя на том, что курит одну сигарету за другой.
— Однажды я видел этот рейд. Прямо из воды торчали корабельные мачты и надстройки затопленных судов.
— Франция, если нужно, способна пойти и на большие жертвы… — начал было Рейно, но не договорил. Наступила долгая пауза.
— Я знаю, есть маки, есть коммунисты. — Лейтенант вспомнил разговор, который вел в Париже Грапентин с Дернбергом. Оба в тот вечер были очень озабочены тем, что сторонники движения Сопротивления активизировали свои действия.
— Об этом говорят, — промолвил Рейно.
— Часть руководителей-коммунистов была сразу же арестована, это известно всем. Приказы Штюльпнагеля развешаны повсюду. — Дюваль принес в хижину плакат, который он, видимо, где-то сорвал со стены. Содержание плаката переводили все вместе.
«Французская коммунистическая партия распущена, поэтому всякая деятельность коммунистов запрещена. Каждый, кто будет пытаться вести коммунистическую пропаганду или же способствовать ее распространению, объявляется врагом Германии. Виновные будут караться смертной казнью, которая выносится по приговору немецкого военного трибунала. Каждый, кто подберет вражескую листовку, обязан немедленно сдать ее немецким военным властям. При повторном задержании с такой листовкой виновный подвергается наказанию вплоть до пятнадцати лет принудительных работ».
«И все же, несмотря ни на что, они занимаются коммунистической пропагандой, — думал Генгенбах. — А для кого, в чьих интересах? В интересах распущенной партии? А что, собственно, значит — распущенной? Где-нибудь существует ее руководство? Или делают это ради идеи? Ради интересов их класса? Ради французской революции? Ради победы коммунизма во всем мире? Рейно только что высказался достаточно ясно. Во всяком случае ради интересов Франции». Вслух же он сказал:
— Было бы интересно выслушать мнение и противоположной стороны.
— «Интересно» вы говорите? — В голосе Рейно звучала горечь.
— Вы ждете от нас большего?
— Можно себе представить, что рано или поздно будет открыт второй фронт, и тогда придется с ним считаться. — Дюваль посмотрел на жаркое полуденное небо.
ebooksa