– Не знаю, как мне реагировать на ваши слова.
– Вы здесь ни при чем, дорогой дон Эрмес.
Ветер яростно бьется в запертые ставни. Внезапно библиотекарь понимает, что происходит с его другом: он вспоминает море. Слепую ярость природы, которая подчиняется лишь своим собственным законам. Безразличную к порокам и достоинствам людей, одинаково терзая их и убивая.
– Вы в самом деле считаете, дон Эрмес, что если один человек шепотом обменяется парой слов с другим человеком, он начисто сотрет из своей совести – и не будет оплачивать в следующей жизни – то зло, которое совершил в этой?
Адмирал вновь замирает, сложив на спинке кресла руки и молча глядя на своего друга. Дон Эрмохенес чувствует, что сейчас нужно как-нибудь ненавязчиво рассеять это странное спокойствие. Эту леденящую душу покорность стоящего перед ним дона Педро.
– Ради бога, скажите, дорогой адмирал, – произносит библиотекарь с неожиданным простодушием, – неужели вам никогда не хотелось начать новую жизнь, все начать заново? С нуля, с чистой совестью? А ведь именно это предлагает прекраснейшее из христианских таинств: покаяние. Достаточно смириться перед Богом, чтобы получить бессмертие души. Всего один шаг к Чистилищу – и ты свободен.
– А сколько времени меня продержат в этом Чистилище, друг мой?
– Нет, вы все-таки невыносимы!
Адмирал смеется. Он отходит в сторону, и тени перестают коверкать его лицо.
– Если бы мне пообещали бессмертие в обмен на один день в Чистилище, я бы отказался от сделки. Какая невыразимая скука ожидает потом: вечно играть на арфе, сидя на облаке в дурацком белом балахоне… Лучше вообще перестать существовать!
– С ужасом думаю о том, что вы это говорите всерьез.
– Конечно, всерьез! Если человек прожил полноценную жизнь, все, что ему нужно, – это полноценный заслуженный отдых.
– И на том спасибо. По крайней мере, у вас имеется стимул заслужить его, когда пробьет ваш час. Вам не в чем себя упрекнуть: как военный, вы сражались за короля и за родину; как человек науки, оставили после себя труды, в том числе замечательный «Морской словарь»; как член Академии и достойнейший человек, вы имеете верных друзей, которые вас уважают и одним из которых вы меня, надеюсь, считаете… Этого вполне достаточно, чтобы гордиться.
Адмирал пристально смотрит на собеседника. Он не спешит с ответом. В конце концов убирает руки со спинки стула и с достоинством выпрямляется, одинокий и печальный. Точно так же, думает библиотекарь, во времена юности он стоял на палубе корабля, осыпаемый картечью из вражеских пушек.
– Не знаю, дон Эрмес… Честно сказать, я больше горжусь не тем, кем я стал, а тем, кем мне удалось не стать.
Двое путешественников не догадываются, что в этот же самый час, в двухстах шестидесяти пяти лигах от их гостиницы, при свете масляной лампы «Арганд», подаренной Испанской королевской академии три дня назад самим королем, – единственный символ современного комфорта в пыльном зале для общих собраний, – коллеги-академики в полном составе заняты спором, в высшей степени напоминающим их собственный. Это началось, когда после обсуждения дежурных вопросов все перешли к словарной статье под заглавием «Сущее», которая, по требованию кое-кого из присутствующих, в следующем издании «Словаря» должна была претерпеть изменения; дело в том, что определение, которое присутствует в соответствующем томе «Толкового словаря испанского языка», опубликованном в 1732 году, и которое продержалось в первоначальном виде более полувека, внезапно потребовали сократить. Или, по крайней мере, согласно записи в протоколе, вынести на обсуждение – на этом настоял Хусто Санчес Террон, один из членов Академии: именно он наиболее рьяно выступает за изменение. Коротко говоря, изначальное определение «Так называют все то, что существует в реальном мире. Метонимически – это Бог, по свойствам – Мир Нерукотворный, независимый, существующий сам по себе, а по совокупности – все сотворенные сущности» должно было, в соответствии с критериями модернизации, свестись к первому параграфу; то есть к «Все то, что имеет реальное существование», отказавшись от свойств и совокупностей и оставив в стороне Бога и его творения. Все это породило живейшую дискуссию, которая продолжается до сих пор, хотя участники ее ведут себя куда безжалостнее друг к другу, нежели двое путников, нашедших прибежище в Париже: ни те академики, кто привержен религиозной вере – или, по крайней мере, утверждают, что привержены, – не проявляют такой деликатности, как дон Эрмохенес; ни те, кто отправляет исключительно культ разума, не держатся так мягко и предупредительно, как адмирал.
– Пока за границей развиваются физика, анатомия, ботаника, география, естественная история, – вещает Санчес Террон, то и дело прибегая к эффектным паузам и любуясь, по своему обыкновению, собой, – мы спорим о том, является ли сущее самодостаточным или подобным, постижимы ли эти различия и отличается ли взаимосвязь от основы… Таковы, сеньоры, испанские университеты. И таково наше образование.
Протесты слышатся там и сям вокруг кожаной скатерти, руки то и дело взмывают над столом, выражая согласие или недовольство. Бросая быстрые взгляды по сторонам, секретарь Палафокс старательно заносит в протокол все происходящее, в то время как директор Вега де Селья предоставляет слово то одному, то другому оратору.
– Совершенно невыносимо, – аргументирует дон Николас Карвахаль, математик и автор «Трактата о гражданской архитектуре», приходя на помощь коллеге, который выступал перед ним, – что преподавание и университет по-прежнему находятся в руках тех, кто защищает учение Аристотеля и Фомы Аквинского в спорах со сторонниками современной науки, когда на дворе век дипломатии и прогресса.
Далее наступает очередь дона Антонио Мургии, архивариуса Его Величества и члена Академии истории: это энергичный некрасивый человечек с мелкими чертами лица и в круто завитом сером парике, автор популярной биографии Филиппа Пятого и нескольких трактатов об упадке Астурии и Войне за наследство.