– Ик…
Они пересекают Пон-Ройаль. В серебристом сиянии растущей луны река под ним кажется широкой черной лентой, расшитой тенями и отблесками – отражениями освещенных окон и светлыми пятнами далеких фонарей. Мост, в дневное время заполненный экипажами, сейчас пустынен. На полицейском посту их останавливает пикет. Сержант, плохо выбритый, в съехавшей набок треуголке, заглядывает к ним в окошко. За его спиной фонарь освещает масляно поблескивающие лица стражей, синие каски и сверкающие штыки. Париж, замечает адмирал, вовсе не так безмятежен, как кажется. Стоит всмотреться повнимательнее, и мурашки по коже бегут.
– У вас имеется оружие – огнестрельное, сабли, ножи?
– Имеется.
Военный рассматривает трость, которую дон Педро держит между колен.
– Трость-рапира?
– Да, для личного пользования.
Военный обращает внимание на акцент.
– Вы иностранцы?
– Да, мсье, мы испанцы.
– Отлично… Проезжайте.
На другом берегу Сены, оставив набережную позади, экипаж углубляется в хитросплетение узких и темных улиц, словно перемещаясь в другой мир. Домишки лепятся один к другому, и слабый лунный свет не в силах пробиться сквозь их удручающую тесноту. Фонари попадаются все реже, а тем, что все-таки есть, явно не хватает масла, и они горят еле-еле, а иные и вовсе теплятся слабым оранжеватым светом, едва заметным за несколько шагов. Разглядывая сумрачные окрестности, дон Эрмохенес не может не отметить, как они контрастируют с миром, лежащим по ту сторону реки: дом мадам Дансени, фонари, стоящие один за другим, – самый тусклый у входа, далее по коридору все ярче, и наконец самые яркие освещают гостиную и столовую. Сияющая паутина венецианского стекла, рассеивающая свет лампы, озаряя гостей, которые беседуют между собой с той очаровательной беззаботностью, которую парижский свет, как никто другой, умеет использовать самым благопристойным образом, даже если речь идет о делах не слишком благопристойных.
Завершение вечеринки у четы Дансени также оказалось весьма приятным. Вернувшись после ужина в гостиную, гости вновь принялись за беседу. Бюффон, Муши, Лакло, Де Вёв после кофе откланялись. Бертанваль поведал мадам Дансени о новых кандидатурах в члены Французской академии – философ на дружеской ноге с д’Аламбером, постоянным секретарем этой институции, и мадам заставила его поклясться, что тот непременно представит его испанским академикам. У шевалье Сен-Жильбера иссяк запас острот. Аббат Брингас чередовал обильные возлияния с апокалипсическими пророчествами, которые собравшиеся всякий раз воспринимали с юмором. В завершение между Ла Моттом и Аделаидой Лабиль-Жиар завязалась дискуссия о таланте Бомарше, столь ярком, в сравнении с посредственностью его же собственных произведений, скверным вкусом и обилием итальянских
– Вы, вероятно, не в курсе, – сообщил дон Эрмохенес, прислушавшись к спору, – что сестры мсье Бомарше жили в Мадриде, на улице Монтера, неподалеку от моего дома, и их прославленный брат иногда бывал у них… Отсюда и знакомство, пусть и поверхностное, с моей родиной.
– А чем они занимались, его сестры? – поинтересовалась мадам Дансени.
– Насколько мне известно, они были модистками.
– Модистками? Какая прелесть!
История всем пришлась по вкусу – к удовольствию и некоторой неловкости дона Эрмохенеса. Чуть позже художница Танкреди, все время сидевшая с кислым выражением лица, сыграла на клавесине пьесу Скарлатти, вызвав преувеличенно бурные аплодисменты; затем все вместе занялись модным времяпрепровождением – вырезанием силуэтов при свече, роняющей тень на стену. Только Брингас все еще выпивал сам с собой, считая происходящее нелепой и праздной забавой. Самым удачным получился силуэт мадам Дансени, который вырезал адмирал: он действительно был похож на оригинал, и все наперебой расхваливали его. Затем, пока мадемуазель Терре услаждала слух публики фрагментом «Росаиды» Дора, дон Педро уловил направленный в его сторону задумчивый взгляд мадам Дансени и ее едва заметную улыбку; ему не обязательно было поворачиваться к мсье Коэтлегону, чтобы убедиться в том, что тот, как и прежде, взирал на него со все меньшей симпатией.
В этот миг хозяин дома, присутствовавший в гостиной со своим, как обычно, доброжелательным и несколько отрешенным, почти отсутствующим видом, попросил у гостей извинения – ему пора было вернуться в библиотеку, к своим занятиям. Поднявшись с кресла, он пригласил академиков проследовать за ним и лично ознакомиться с этим его излюбленным детищем. Те отправились за хозяином с большим воодушевлением и, миновав коридор, увешанный великолепными картинами – «Вот Грез, Ватто, а здесь Фрагонар… Далее, как видите, уже знакомая вам Лабиль-Жиар… Все это приобрела моя супруга», – с вежливым равнодушием рассказывал Дансени на ходу, – оказались в просторном помещении, все четыре стены которого занимали стеллажи, заполненные книгами, в середине стоял стол, на котором располагались издания крупного формата с гравюрами и эстампами.
– Потрясающе, – бормотал дон Эрмохенес, взирая на все это великолепие разгоревшимися от алчности глазами.