Майор Алексеев внимательно наблюдал в бинокль за ходом боя и изредка приговаривал, едва шевеля бледными губами:
– Ну, вот вам и Москва! И пахота, и сев одновременно. Добро, Федосов. Ещё пару снарядов по крайнему «гробу». А то уползёт в сосняк. Какой бой! Эх, какой бой, ребята!
Бой длился минут десять – пятнадцать, не больше.
– Всё, товарищ майор, отыграли, как по нотам. – И Федосов положил трубку на рычаг.
Воронцов менял запасной рожок. Он стрелял короткими, экономными очередями. Выбирал очередную цель и посылал в неё по три-четыре патрона, пока очередной немец не падал на землю или не исчезал в дыму.
Часть автоматчиков успела перебраться через гать и болотце и, не видя другого выхода, кроме атаки в лоб, ринулась вперёд, к окопам. Командовал ими высокий офицер в камуфляжной куртке и кепи с длинным козырьком. Автоматчики пробежали ещё шагов двадцать, залегли и стали перекатываться вперёд короткими перебежками. Они вели плотный огонь и в какое-то время, когда на фланге умолк «максим», видимо, меняя ленту, заставили стрелков убраться с брустверов. Мотоцикл с пулемётом вырвался вперёд, но был изрешечён автоматными очередями возле самых окопов и опрокинулся. Уцелевший пулемётчик пытался вытащить из-под опрокинутой коляски пулемёт. Но его добили из винтовок Зот и Васяка.
Орудия продолжали вести беглый огонь.
Сержант Федосов вдруг уронил пилотку и ткнулся лицом в бруствер. Воронцов кинулся к нему, перевернул на спину. Пуля попала ему в левую бровь. Из свежей ранки торчала острая косточка.
– Отвоевался, – сказал связной Хромин. – Не тряси его, сержант, не разбудишь.
А из окопов уже поднялись бойцы. Они бросились преследовать отходящую группу автоматчиков. Немцы кинулись к лесу, но оттуда их отсекли пулемётным огнём.
Немного погодя всё было кончено.
Горели танки, дымили горящей резиной бронетранспортёры. Пахло бензином и горелым металлом. Бойцы, оставив свои окопы, бродили возле гати, обшаривали трупы, снимали ранцы, подбирали оружие. Слышались одиночные выстрелы. Крики. Что там происходило, Воронцова уже мало интересовало. Он сидел на бруствере и устало смотрел то в поле, то на убитого сержанта Федосова. «Неужели добивают раненых», – подумал он, когда снова услышал крики и одиночные резкие удары мосинских винтовок. Вспомнились одиночные выстрелы помкомвзвода Гаврилова.
– Всё правильно, – сказал майор Алексеев.
Воронцов не знал, что ответить командиру полка. Он даже не посмотрел в его сторону. Должно быть, устало думал Воронцов, майор знает о войне нечто такое, о чём он только догадывается и что, возможно, ему, Саньке Воронцову, ещё предстоит узнать.
Прибежали артиллеристы. Подхватили с бруствера тело своего сержанта и молча понесли в березняк. На дне окопа, выстланного еловыми лапками, среди комьев грязи и обрывков каких-то верёвок осталась лежать его пилотка. Воронцов поднял её, положил на бруствер, где во время боя стоял, умело и азартно корректируя огонь своих орудий, сержант Федосов.
– Жаль, – сказал майор Алексеев. – Жаль, чёрт возьми… Какой был бой! Лучший бой моего полка.
– Как выдумаете, они ещё сунутся? – спросил Воронцов, глядя в поле.
– Я думаю, что нам надо отойти на новую позицию и окопаться там.
Бойцы тем временем возвращались из лощины, тащили к окопам оружие и боеприпасы, какие-то ящики, выкрашенные в тёмно-зелёный цвет с белыми свастиками на боках. «Ручные гранаты», – догадался Воронцов.
Один из таких ящиков несли Зот и Васяка.