Ни вздох ротного, ни интонация, с какой он ответил на его вопрос, не миновали чуткого внимания старшины. Он неторопливо проглотил кашу, покачал головой, зачерпнул из глубины котелка ещё и сказал:
– Таких бы орлов да на племя. – И усмехнулся, сразу повеселев лицом и голосом и молодея, потому что и на самом деле был он нестарым ещё человеком. – В наши бы Нелюбичи. У нас там невест много. Девки, скажу я тебе, старший лейтенант, одна другой краше! Твои бы гвардейцы породу нам поправили. А то у нас в селе народ больно мелкий пошёл. Мелкий да кривоногий. Только, ёптать, нивки боронить…
Мамчич засмеялся. Старшина ему нравился. Нравилось, что он, с виду такой неказистый и суетливый, сумел сплотить бегущих и перепуганных бойцов, потерявших своих командиров, в боевое подразделение, навёл в нём относительный порядок, вернул способность сражаться, а потом вывел его из окружения, что не бросил артиллеристов и их орудия, конский состав и передки с боеприпасами, что вывез умирающего ротного и других раненых.
Старшина и теперь держал своих людей в куче, время от времени обходя её, как беспокойный пастух обходит своё стадо, делал бойцам напрасные замечаний и подбадривая их при этом лёгким матерком и прибаутками. Всякое приказание или простую просьбу офицеров передового отряда он выслушивал со всей внимательностью непосредственного подчинённого и тут же кидался исполнять со всем рвением и прилежанием старого солдата, который уж что-что, а дисциплину-то и службу свою знает. Правда, как ни всматривался, как ни прилаживался взглядом и умом к петлицам, но всё никак не мог научиться офицера отличить от простого курсанта.
Мамчич-то и уговорил Старчака оставить ему в резерв это пёстрое воинство. Не возражал и батальонный комиссар из особого отдела штаба фронта. «Преподнесли ему урок окопнички. А ведь пропал бы Нелюбин со своей оборванной ватагой, пострелял бы их особняк где-нибудь не в том, так в другом овраге, не заступись за них Старчак. Да и сам батальонный комиссар понял, что сейчас, когда позади нас до самого Малоярославца никого нет, никаких войск, каждый человек здесь, в окопе, ценою потянет на взвод». Так думал Мамчич, глядя на старшину Нелюбина и слушая его солдатские размышления, которые забавно переплетались у него с его мужицким, крестьянским, что, впрочем, одно другому не мешало.
– Эх, война-война, сволочь поганая… Пуля ведь на рост ихний да на стать не поглядит, она, брат, родом не считается. Всякая жизнь на войне висит на лепушке. Был-был человек, дышал, кашу ел, потел-трудился, об мамке думал-вздыхал, а пуля пролетела и – нету человека.
– Вы это о чём, старшина?
– А я о том, товарищ старший лейтенант, что побью ребят не за понюшку табака. И ничегошеньки-то они в своей жизни не увидят. – И старшина Нелюбин кинул в котелок свою ложку, словно вдруг ему разом расхотелось есть. – Небось не всякий из них и с девкой-то помучился. Я их, таких, вон уже сколько похоронил. Э-э, какое там похоронил… Возле дорог да речек неприбранных оставлял. Воронам на расклёв. – И вдруг, прерывая свои горькие размышления, старшина схватился за мухор своего вещмешка и крикнул: – Близнюк! Сбегай-ка к артиллеристам! Ивана Прохорыча разыщи! Вот, передай ему гостинец. От благодарной, скажи, пехоты, царицы полей. А тут вот и полей-то нет. Одни, ёптать, леса да болота. Ты меня слышишь, Близнюк?
– Да слышу, слышу. Как тут не услыхать? – донеслось откуда-то из глубины окопа.
– Скажи артиллеристам, что Кондратий Герасимович велел кланяться. Не подожги они ночью танк, развесили бы немцы наши зипуны по берёзам. Иди, иди, не скрипи, как старое дерево. Ещё выспишься, успеешь. Да и в обрат поживее. Не прилаживайся там возле артиллеристов. Гляди у меня, узнаю…
Вестовой Близнюк, такой же коренастый, как и старшина, только ещё более щуплый, в шинели с обожжённой снизу полой и без хлястика, отчего она походила на бабий, сурового сукна, слоп, тут же подхватил банку консервов и какой-то свёрток и, переваливаясь с боку на бок по-утиному, побежал в березняк. Там, на новых позициях, устраивались артиллеристы.
Старшина Нелюбин проводил его довольным взглядом и проворчал:
– Совсем дисциплины нет. Надо гайки закручивать. Старшина Нелюбин им плох… Видишь, как лениво приказ исполняет?
– Да вроде бегом побежал.
– Побежал…
– Это ж к кому вы его, старшина, с таким добром услали? – спросил Мамчич, прочищая сухой травинкой костяной мундштук.
– Родня у меня, товарищ старший лейтенант, появилась. Кум не кум, сват не сват. Но беда с добрым человеком свела. Беда-то нынче, вон как, крепче людей друг ко дружке прилепляет. Капитан Лагуткин, Иван Прохорыч. Командир артдивизиона. Это он сегодня собственноручно танк приголубил. Сам у орудия стоял. Боевой офицер! Вот бы таких, как Лагуткин, побольше, глядишь, и не драпанули бы так. Так что зря нас тот комиссар, в овражке-то, под статью подводил, оружие отымал. Мы ж с этим оружием честно-добросовестно бились, покуда могли. Мы что, побросали свои винтовки? Или врагу добровольно отдали? Понятно, бойца надо держать в строгости и дисциплине. Сам об этом пекусь постоянно. Но под расстрел-то зачем, когда весь фронт бежит? Что ж получается? Схватили нас, первых, кто попался на дороге, и, давай позорить-казнить? Я так, товарищ старший лейтенант, мыслю на настоящий момент: не солдатская в том вина, что мы летом бежали и теперь бежим. Что на солдата вину сваливать? А то наскочил…
Мамчич поморщился. Не хотелось ему откровенничать с незнакомым старшиной на эту тему. Сказал коротко:
– У них, старшина, своя служба, у нас своя…
– Служба-то, товарищ старший лейтенант, прежде была. Когда супостат по нашей землице не хаживал, деревни не жёг да баб наших не насильничал. Стояли тогда наши воинские частя мирными гарнизонами и действительно несли службу. Мирную и спокойную. А теперь – война. Службе конец! Воевать надо. А служба теперь в прошлом. Да в тылу. Вот там действительно служба.