Леший

22
18
20
22
24
26
28
30

Мы подняли стаканы и выпили. А потом закусили. Пусть земля будет пухом генерал-майору. Он честно отслужил свой срок…

Разуметься, половинкой стакана не обошлось, мы повторили, поэтому вскоре, почти сразу же, мы перешли на ты. Меня называли Толик, и я чувствовал себя как рыба в воде.

– Хороший мужик был, Сухов, – повторяли ребята, закуривая.

Хозяин кабинета распахнул настежь оба окна. Гроздья бурой черемухи тянулись к подоконнику – кабинет располагался на втором этаже. «В случае чего, отсюда можно выпрыгнуть», – мелькала привычная мысль.

Еще через полчаса «эскадрон гусар летучих» находился в состоянии, когда каждому на голове хоть кол теши. Никто им сегодня не указ. У них поминки.

В этот момент дверь тихо скрипнула и в помещении, как чертик из табакерки, образовался мужичок лет сорока – черные волосы, зачесанные назад, аккуратные усы.

– Грузин! – обрадовался опер Иванов. – Где тебя носит?!

Мужик расплылся в широкой улыбке и принялся поочередно здороваться за руку с каждым. Подойдя ко мне, он в нерешительности остановился.

– Это Анатолий Михайлович, – представил меня Иванов. – Можешь любить и жаловать, – произнес он.

Я протянул руку и сразу узнал его. Мы ехали с ним вместе в машине, когда меня задержали по подозрению в утоплении физика. Тогда он казался мне тоже задержанным.

– Николай, – ответил мужик и добавил: – Павлов.

– А полностью? – спросил я.

– Полностью будет Павлов Николай Алексеевич.

– Из грузин! – засмеялись вокруг.

– На самом деле он русский, – объяснял Гуща. – Его Иванов прозвал Грузином из-за сходства со Сталиным. Посмотреть на портрет – копия Джугашвили! Настоящий Иосиф Виссарионович! И усы те самые. Только взгляд у того сквозь, а у нашего – добрый. Да, Грузин?!

– Не знаю. Вам виднее, – ответил он коротко.

– Служил? – спросил я гостя.

– Так точно, – ответил Грузин. – В Социалистической Венгрии. Пять лет. Мог бы еще, но не судьба. Комиссовали. Паленки обпился…

– Расскажи еще раз, – попросил Гуща.

Грузин заупрямился: сколько можно об одном и том же. Но ему не дали много рассуждать: сколько нужно, столько и можно.