Обняв Елохова за шею, он почти повис на нем, продолжая держать голову опущенной и дышать частым, отрывистым дыханием.
Елохов сталь осторожно подвигать его вперед.
До цепи было недалеко, но Карпенко почти каждую минуту говорил Елохову.
— Погоди.
Елохов останавливался.
Карпенко опять, как раньше, опускал руку и трогал рану двумя пальцами то там, то тут по всей перевязке.
Он прикасался к перевязке самыми кончиками пальцев чуть-чуть и сейчас же отдергивал пальцы, но всякий раз после этого он вздрагивал всем телом мгновенной трепетной дрожью и сторонился всем телом, даже голову отклонял в сторону — точно сторонился от раны.
И всякий раз лицо у него искажалось болью, голова запрокидывалась немного, рот раскрывался еще шире, дыхание становилось слабым и неслышным.
Потом он опять шептал:
— Веди…
Долго они тащились так между камнями, кочками и кустами.
Иногда Карпенко спрашивал:
— Скоро?
— Сейчас, ваше благородие, — отвечал Елохов.
— Погоди.
Снова остановка…
Снова Карпенко тянется рукой к ране.
— Да вы не трогайте, — говорит Елохов.
— Погоди, — шепчет Карпенко.
Брови у Елохова сдвигаются. Он умолкает. Лицо становится мрачным.